[William Flay]

Название: bonnet
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: SHINee
Жанр: AU, романс
Пейринг: джинкибом
Рейтинг: R
Размещение: с разрешения.
От автора: прочла по ним текст, уничтоживший меня в хлам.
необходимо было исправить ситуацию концентрацией розового сиропа.

Маленькому Джинки четыре года и он любит оранжевые мелки, прыгать по лужам и Бомми.
Бомми два и мама надевает на него такой красивый чепчик, что не влюбиться просто невозможно.

Маленькому Джинки восемь и он любит ловить больших цикад. Бомми шесть и он уже слишком взрослый мальчик, чтоб носить чепчики, но даже так – все равно красивый. А еще, в отличие от девчонок, он не визжит дурным голосом, когда Джинки раскрывает ладошки и делится своим сокровищем, цепляющимся тонкими лапками за пальчики. Бомми смотрит внимательно, задумчиво надув губки, и глаза у него такого же цвета, как панцирь цикады. Джинки кажется, что это самое красивое из всего, что он когда-либо видел (почти так же красиво, как чепчик).

Джинки двенадцать и он уже не такой уж маленький. Взрослая жизнь бьет его смехом одноклассников, считающих, что ему нельзя любить Бомми, потому что у того тоже есть пипирка, он же мальчик.
Бомми десять и он уже умеет смотреть на одноклассников Джинки, как на говно.

Джинки шестнадцать и он с досадой обнаруживает, что наличие "пипирки" тянет за собой определенный ряд проблем. Бомми четырнадцать и у него, что закономерно, не растет грудь, но почему-то Джинки этот факт совсем не мешает на него дрочить.
Бомми запрещает матери звать его Бомми и начинает "экспериментировать с образом". Чепчик в свое время шел ему гораздо больше, чем сейчас стремная панамка, но Джинки по-прежнему считает его красивым.

Джинки девятнадцать и мама с долей грусти начинает шутить, что с ее уходом женщины в этом доме исчезнут, как вид.
Бомми семнадцать, у него, наконец, красные пряди в челке, первый прокол в хряще и осознание, что если не взять дело в свои руки, то подаренной десять лет назад цикадой все и закончится.
Джинки все еще немного выше него, потому приходится повиснуть у него на шее, чтоб поцеловать. Кислотно зеленая кепка мешает, упираясь козырьком в лоб, потому Джинки смахивает ее на пол, зарываясь пальцами в густые мягкие волосы.

Джинки двадцать четыре, мать с завидной регулярностью отправляет его на свидания вслепую. А он единственное, что видит перед собой - это аккуратный котелок на выжженных в блонд Бомовых волосах.
Кибому двадцать два и он успешный студент дизайнерского факультета, серьезный и целеустремленный. Девушки говорят, что у него тонкий вкус, парни – что у него охрененная задница. Джинки говорит, что его шампунь пахнет жвачкой и неловко смеется, а Кибом считает, что это лучшее из всего услышанного, ведь слова слетают ему прямо в ушко после осторожного поцелуя в висок.

Ли Джинки без малого двадцать девять, когда он открывает кофейню-кондитерскую в одном из уголков Мёндона. Мама говорит, что там не хватает хозяйки. Кибом говорит, что от такого количества сладкого он растолстеет и станет некрасивым, но все равно слизывает с ложки воздушный заварной крем. Ему двадцать семь, у него на голове широкополая карминовая шляпа и подписанные кредитные документы на магазин головных уборов в кейсе.

Джинки тридцать два, когда мама скоропостижно покидает его, и за неделю он стареет на десяток лет. Кибом плачет – впервые за последние лет двадцать. Ему ровно тридцать и совсем недавно госпожа Ли, наконец, благословила их, в честь чего даже напекла вкуснейших булочек с бобовой пастой. Он едва закончил фетровую шляпку в стиле 30-х, но так и не успевает ее подарить.

Ли Джинки тридцать пять и он чувствует себя счастливым. Он смотрит на Кибома, и тот в своем клетчатом берете едва тянет на двадцать. Его Бомми все так же похож на куколку – причудливая форма губ (красивая), высокий лоб с почти незаметной морщинкой посередине (красивый), чувственные острые скулы (красивые), аккуратный носик (такой красивый), россыпь крошечных родинок по щекам (красивеньких), даже шрам на брови так очарователен (очень красивый).
Его Бомми дрожит от мягких прикосновений к обнаженным бокам, когда пальцы пересчитывают проступающие ребра, изгибается волной и одурманивающе откровенно раскрывается навстречу, сверкая глазами и облизывая губы. Кожа такая бледная, что кажется, будто она светится в темноте, когда Бом закидывает тонкие руки за голову, цепляясь за подушку и тихонько ахая. Он обнимает Джинки ногами, прижимает крепко бедрами, впуская в себя, и Джинки упивается им, почти захлебываясь от восторга.
Ким Кибому тридцать три и после секса он очень по-домашнему лохматый с непокрытой головой.

Кибом носит на правом запястье браслет, в тонкой пластине которого выгравирована такая же надпись, как в часах, которые носит на левом Джинки.
Отсчет времени незаметно перешел в категорию «навсегда», потому потребность считать года отпала сама по себе.

@темы: R, SHINee, романс

---

[William Flay]

Название: the snow queen
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: ЕХО, BTS
Жанр: AU
Пейринг: вибэки
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: gender switch
Размещение: с разрешения.
От автора:мне больно ставить "гет", мне реально больно, но чертов бекон, чтоб ему пусто было, его фемка сводит меня с ума.
а текст вышел странный и беспощадный.

О плотные бархатные шторы, опутавшие окна с резными ставнями, разбивается свет, пронзая пространство раздробленными лучами, в разрезе которых витает пыль, заметная и плавная. Задрапированные изумрудной парчой стены давят на виски, вышитые цветущие витки на них расплываются перед глазами. Здесь тяжело и тесно, подчеркнутая вычурность мешает дышать.

Сюда идеально вписывается маленькая аккуратная Бэкхен. Широкое цветастое кресло с дутыми овальными подушками обнимает ее тонкую фигурку, поддерживая руки изогнутыми деревянными подлокотниками. Пшеничные локоны, аккуратно подкрученные, падают на ткань атласной кремовой блузы, свободно облегающей небольшую упругую грудь. Бэкхен поджигает кончик тонкой ментоловой сигареты и резко выталкивает мутный дым из легких, ничуть не беспокоясь, что обитые дорогой тканью стены жадно впитывают едкий запах. Она поглядывает на золотые часики, обвивающее левое запястье, и нервно стряхивает пепел в глубокое фарфоровое блюдце. Пара серых хлопьев падает у изгиба закинутой на острое колено ноги, Бэкхен нервным движением смазывает их, лишь растирая по темно-синей, почти черной в неверном свете, ткани широких брюк с завышенной талией, уходящей под бюст.

Щелчок фигурной ручки на тяжелой двери заставляет вздрогнуть и резко повернуть голову. Тэхен неловко улыбается, немного разомкнув зубы и некрасиво сощурившись, чешет в затылке, встретившись со злым взглядом черных глаз Бэкки, и, наконец, прикрывает за собой дверь. Он здесь до нелепого неуместен – красная клетчатая рубашка кричит пятном среди зеленых стен, потертые кеды с развязавшимся шнурком утопают в ворсе ковра. Тэхен опускается у кривых ножек кресла, упираясь выглядывающими из дырок в джинсах коленями в лакированный паркет, и складывает кулачки на ногах, коротко оглядывая комнату и останавливаясь на глядящей сверху вниз Бэкхен. Чтоб удерживать ее взгляд, приходится немного задирать голову.

Она недовольно фыркает и глубоко затягивается, выплевывая густой ком дыма в улыбчивое лицо. Тонкий фильтр мажется в насыщенный бордовый – жирный цвет ее помады, подобранный идеально в тон к лаку на пальцах, сжимающих сигарету. Тэхен прикрывает глаза и смешно морщит нос, ведет им пару раз из стороны в сторону – щиплет. Но не отодвигается и все так же шумно дышит ей в колени. Бэкхен медленно ставит ножку на пол, цокнув каблуком, откидывается поудобнее на спинку кресла. Ее движения тягучие и неосязаемо опасные, но Тэхен этого будто и не замечает вовсе, смотрит в бледные, как сухие листья, глаза и открывает рот, чтоб что-то сказать, но чувствует, как в грудь упирается острый тонкий каблук. Бэкхен ставит ножку ему на плечо и продолжает наблюдать из-под пушистых ресниц, как Тэ комично ляпается задницей на ковер, когда она с силой толкает его ногой. Он выглядит немного растерянно, тонет пальцами в густом ворсе, тонет разумом в тяжелом взгляде. Тусклый свет бликами ложится на лак бордовой туфельки крошечного размера и отбивается в лицо, заставляя немного щуриться и отворачивать голову. Но Бэкки, очевидно, это не устраивает, она поддевает острым носком подбородок и разворачивает Тэхена обратно к себе, удушая взглядом.

Тэхен выдерживает очередной визуальный контакт, отвечая спокойно и с долей любопытства, но все же, первым прикрывает глаза, после чего слегка наклоняет голову и касается губами холодного носочка блестящей туфли. Он обхватывает тонкую лодыжку неестественно длинными пальцами, второй рукой скользит по голени, упакованной в прозрачный капрон, и придерживает стройную ножку под коленом. Губы мягко цепляют вереницу поцелуев по кромке дорогой обуви, частично задевая живую плоть и опаляя кожу дыханием. Полуприкрытые веки Тэхена подрагивают от нескрываемого восторга и щекочут ресницами, когда он отслеживает носом изгиб стопы, втягивая запах фабричной кожи, массирует лодыжку, для удобства пропуская мизинец за каблук, оставляя тонкую царапину на подошве. Он обнимает губами пухлые венки, отслеживает их хитросплетения вплоть до выпирающей щиколотки, у которой ощутимо бьется пульс, обводит языком круглую косточку и кусает. Тонкие колготки чуть темнеют от влаги, а Бэкхен лишь резче выдыхает очередную порцию едкого дыма.

Она смотрит все так же холодно и равнодушно все то время, пока Тэхен продолжает целовать яркие туфли, вплоть до момента, когда он поднимает голову, чтоб снова словить острый взгляд. Тэ широко, довольно улыбается, но нет в его улыбке ничего доверительного, когда он без предупреждений отпускает худую ногу с громким стуком рухнуть на паркет. Бэкки чуть передергивает плечами, поежившись, будто от холода, когда молодой человек поднимается и нависает над ней, не прекращая улыбаться. Смотреть на него приходится снизу вверх, задрав голову, чего Бэкхен не любит – она знает, как беспомощно выглядит с такого ракурса.

Тэхен расслабленно опирается рукой о шелковистую спинку кресла, свободными же пальцами давит на тонкие губы, пачкаясь в густом бордовом, оттягивает их в сторону, сминая, и ведет дальше, чтоб размазать помаду по нежной щеке, стирая четкие контуры и растягивая яркое пятно по мягкой коже. Бэкхен пытается отвернуться, но тем самым лишь больше измазывает себя, хмурится и вновь смотрит в улыбчивое лицо, поджимая губы, но ничего более не делая.

Тэхен кладет перемазанную в жирное ладонь на затылок, спутывая тщательно уложенные волосы, наклоняется и мягко целует светлую макушку, почти бережно, поглаживая коротко, не обронив «хорошая девочка», от которого Бэкки тошно, но подразумевая это.

После чего разворачивается и молча уходит.

@темы: ЕХО, PG-13

---

ай кэйм эз э сюрпрайз.

[William Flay]

Название: на заметку кимчонде
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: ЕХО
Жанр: AU
Пейринг: ченбэки
Рейтинг: PG-13
Размещение: с разрешения.
От автора:кто-то тут столь невыносимо прекрасен, что об этом нереально не писать.
сделано так, как должно быть сделано.

привет, кимчонде. спешу сообщить, что ты в конец охуел.

кто тут еще охуел, можешь спросить ты, и я отвечу, неприлично показывая пальцем - ты и только ты один.

и доводов на то у меня несколько.

во-первых, твои губы. ты их вообще видел? кто себе такие губы заводит, скажи мне? эти вот загнутые уголки, которые невыносимо хочется потрогать своими каждый чертов раз, как только взгляд зацепится. мне все время кажется, что с них можно собирать излишки солнца. так вот, кошачьи уголки твоих губ - просто преступление против человечества.

во-вторых, твои родинки. тебе их нахрена вообще столько? еще ж нашел, где их позаводить - ключицы, брови всякие, это что за рай для фетишиста, я тебя спрашиваю, а? знай, кимчонде, я в этом участвовать отказываюсь, я на такое не подписывался.

в-третьих, твои руки. эти руки давно нужно было запретить, как и твои эти бесчисленные кольца на указательных - у тебя совесть вообще есть? длинные пальцы, изящные изгибы, бла-бла-бла /я хочу облизать каждый сустав на них, что прикажешь с этим делать?/

в-четвертых, то, как ты смеешься - предлагаю твой смех внести в мкб 10. потому что он заразный. и мне лично от него плохо, меня от него знобит и лихорадит, и ручки трусятся и обогикогдажеэтопрекратитсяпродолжайнеостанавливайся.

в-пятых, твой голос. это что за особый сорт героина? ты в курсе, что такое противозаконно? все эти полутона и переливы /и не смей больше ко мне наклоняться и практиковать эти тихие низкие шептания, я тебе просто запрещаю, слышишь? никогда, ни за что непереставайтакделать/. ок, да, оконченная музыкалка и слух играют со мной в конец поганую шутку, я тебя слушаю и впадаю в транс, это как гипноз без сигнала выхода.

и в конце концов, ты охуел сводить меня с ума всеми своими взглядами, которые как почеши-за-ушком, своими не-слишком-рядом-я-стою и совсем уж неприемлемыми можешь-не-сдерживать-стон-я-все-слышу. ты существуешь и пахнешь грозой, у меня от такого кружится голова, ты в курсе? вышли мне рецепты с лекарствами от этого, я тебе в благодарность отдам на них счета.

ах да, еще ты совсем охуел так обниматься. объятия с этикеткой "прими домашнее тепло и уют" я не заказывал, я брал эконом набор из ненапряжного секса и гаденького чувства юмора, ты мне почему не сказал читать то, что мелким шрифтом? кто ж знал, что за витриной в тебе окажется /пусть ты и скажешь, что я просто плохо смотрел/ десятки пыльных полок, на которых что-то типа кофе в постель, ленивые выходные дома в трусах за остервенелой партией в монополию и надень-носки-придурок (сам придурок, будто тебе они сильно помогли) (да и зачем, я могу просто сунуть ноги тебе подмышки ок), и стикеры по всей квартире, которые не напоминают что-нибудь не забыть, а предлагают дышать звездной пылью или намекают, что сегодня именно тот день, когда стоит начать учить молекулярную химию (из учебника получилась отличная подставка для чашек, между прочим).

предположим, к функции "подрывайся ночью мы идем купаться" я способен привыкнуть (оно в принципе норм, если ты мне сушишь волосы и растираешь задубевшие конечности), но с настройками "я купил этот коврик, на нем щенок на тебя похож, постелим у кровати, как станем жить вместе" нужно что-то делать, как минимум продавать сразу вместе с пособием "как научиться заново дышать" /а коврик, кстати, отвратительный, я сам лично на него нассу, если посмеешь постелить такое у нашей кровати/.

по-хорошему, каждое утро перед зеркалом тебе положено спрашивать самого себя что-то вроде "а не охуел ли я?" и пытаться исключить хотя бы один пункт из списка, который здесь отнюдь не полный, но складывается впечатление, что данный вопрос беспокоит только меня, а тебе все норм.

возьми ответственность перед обществом, гребаный кимчонде, пойми, что такое совершенство на планете в принципе не должно существовать - ты сбиваешь природный баланс.

и только чтоб уравновесить это бесчеловечное блядство, гадкий я, так и быть, буду с тобой, пока мы не умрем в один день - только дай мне сделать это чуточку раньше (а то ты и так охуел).

@темы: ЕХО, PG-13

---

[William Flay]

Название: маленькая стерва
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: SHINee
Жанр: AU
Пейринг: джонгтэ
Рейтинг: R
Размещение: с разрешения.
От автора: у меня все очень плохо с названиями
у меня все очень плохо с описаниями
у меня все очень плохо со связующим материалом.

если кто-то еще не видел /вдруг/ этого великолепного блядства, то вы _обязаны_ посмотреть. www.youtube.com/watch?v=tqAeMlgDOQI
оригинал песни Seo Taiji – Internet War. собственно, настоятельно рекомендую под нее и читать, ею тут все пропитано.

Ли Тэмин вырос в атмосфере "тебе все можно" – родители не особо любили друг друга, зато очень любили сына. Не намного больше, чем работу, зато сполна возмещали отсутствие внимания деньгами. Он всегда получал, чего хотел, будь то сладости или игрушки; так было и в пять, и в пятнадцать, так осталось и по сей день. С одной только разницей, что к двадцати годам машинки перестали быть игрушечными, а излюбленные сладенькие булочки приобрели переносный смысл.

Университетская жизнь в своем первозданном виде скучна, как полное собрание Толстого в оригинале, если ее не приправлять чем-либо самостоятельно. Кто-то спит на парах, кто-то втыкается в телефон и думает, что делает это незаметно, кто-то не посещает занятия вовсе, находя себе дела поинтересней. Ли Тэмин понимает, что «корочка» не будет в его жизни лишней, да и студенчество, если организовать его правильно, станет самым занимательным периодом в жизни. Он подходит к вопросу простенько, но с фантазией – обзаводится новыми пассиями. Внешность, состоятельность родителей и положение семьи в обществе, умение держаться – все тому способствует. Не имеет большого значения, будь это девушка или парень, главное, чтоб интересно.

Ким Джонхен – он как коллекционное издание супер популярного комикса. Все хотят хотя бы посмотреть, заполучить пытаются многие, реально удается это единицам. Не мудрено, вокалист и лицо восходящего, все набирающего известность местного рок-бэнда – очень лакомый кусочек. Откровенно пышущий сексуальностью, широкоплечий и подтянутый, рельеф на стройном теле не способна скрыть даже ткань одежды, да он и не прячет своей шикарной фигуры. Крепкий и красивый обладатель гипнотизирующего голоса и взрывной энергетики – Джонг моментально становится новой целью Тэмина, безнадежно вытеснив всех остальных, как только появляется в университете на месяц позже положенного.

Джонхен подходит к стойке микрофона, крепко обхватывает ее и улыбается уголком рта – каждое движение его пропитано откровенной сексуальностью, а ведь он даже не начал еще говорить, не то, что петь. Репертуар у ребят незатейливый, но звучит отлично, многолюдная толпа синхронно колышется в ритм, повинуясь высокому голосу необычного тембра, будто Джонг заклинатель какой. Ему так неприкрыто нравится происходящее, на подвижном лице калейдоскопом мелькают эмоции. Он хмурится, он улыбается, он рычит в микрофон и ловит кайф от того, что делает.

Тэмин жадно вбирает обстановку, почти не шевелится, завороженно глядя на сцену блестящими глазами. Джонга, такого живого и энергичного, хочется заполучить настолько, что зубы сводит. Он дожидается, пока звезда местного разлива распрощается с публикой, приведет себя в порядок и выйдет в люди обычным Ким Джонхеном. Одетый в косую кожанку, немного остывший и поправивший волосы, Джонг выглядит все так же отлично, не отказывает явно нетрезвой девице в автографе на груди, чуть покачивая головой во время росписи – маркер-то перманентный, не носить теперь кому-то открытых футболок ближайшие недели.

Тэмин здесь известен не намного меньше, чем Джонг, хоть не поет и не раздевается на сцене. На самом деле, он недурно играет на рояле, но об этом вообще никто не знает, зато кто угодно скажет, что обнаружить Тэ раздетым не такая уж и трудная задача. Потому, вполне уверенный в своих силах, Тэмин не считает нужным представляться, когда подходит к Джонхену, расслабленно облокачивается о стойку.

- Что нынче пьют настоящие мужчины? Бурбон? Джин? Водка? – говорит он негромко, но совершенно точно слышно. Сложно не услышать шепот на ухо, настолько близкий, что пухлые губы задевают мочку уха с массивной серьгой. Никто еще ни разу не устоял перед этой его мнимой покорностью и покладистостью.

Джонг смотрит, иронично изогнув брови, будто хочет сказать что-то вроде «ну конечно, тебе-то откуда знать, мальчик», но, улыбнувшись в уголок губ, снова лишь качает головой, отвечая:

- Не интересует, - серьга-коготь серебристо поблескивает в неверном свете клуба.

Не то что бы Джонхену были чужды случайные связи, в конце концов, разве не это один из пунктов, ради которого стоит становиться рок-звездой. Тэмин выглядит аккуратной красивой куколкой, в этой его мечтательной улыбочке, но кажется Джонгу больно уж пользованным. Да и нет никакого желания становиться очередным пунктом в списке, напротив которого просто поставят галочку.

Он берет приторно сладкий дайкири и идет к парню у противоположного конца барной стойки. Этот другой парень, обладатель пафосной укладки и губок бантиком, смотрит на окружающих, как на говно, но принимает цветастый коктейль со вкусом сахарной комы, а Джонг ему обаятельно улыбается. Тэмин сжимает руки в кулаки, стиснув зубы, чтоб не придушить этими руками манерную диву, к которой ушла его цель. Впервые ему так грубо отказали.

ххх

Новость о том, что Ли Тэмина бескомпромиссно отшили, да еще не кто-нибудь, а сам Блинг, разносится со скоростью птичьего гриппа, становится топ-темой для сплетен и обсуждений. От злости трясет и сводит челюсти – Тэ никак не может оставить подобное без внимания.

Спустя неделю мелких подлянок, унять разъедающее негодование никак не удается. Джонг никоим образом не реагирует ни на прямые оскорбления, ни на тонкие подъебки, ни на прикрытые подставы. Его веселая невозмутимость бесит лишь еще больше, собственное бессилие выводит из себя, но придумать ничего лучше, чем просто пойти на очередной концерт, Тэмин не может.

Правда, идея для очередной маленькой гадости рождается сразу по входу в клуб – парень, к которому в прошлый раз ушел Блинг, сидит снова на том же месте, потягивая очередной коктейль, даже по виду похожий на сахарный диабет. Заказав бокал голубой лагуны, Тэмин подходит к нему, очаровательно улыбаясь, и завязывает разговор. Кибом оказывается весьма приятным человеком, несмотря на внешнюю высокомерность, охотно общается, смеется и, в конце концов, соглашается принять коктейль в угощение. Он говорит, что они с Джонгом друзья уже черт знает сколько лет. В это даже охотно верится, да вот только Джонхен, в аккурат появившийся рядом, смотрит тяжело и хмурится. Получается, за своего обожаемого друга он беспокоится больше, чем за себя, всем своим видом источая враждебность и совет убраться подальше. Он кладет руку Кибому на плечо, сжимает в защитном жесте, на Тэмина же глядя с явным неодобрением и недоброжелательностью.

Едкая злость травит сознание, и Тэ, ни мгновенья не колеблясь, опрокидывает неоново-синюю жидкость на белоснежную кибомову рубашку, глядя прямо в глаза Джонгу и не прекращая все так же мило улыбаться. Естественно, он извиняется. Естественно, в его извинениях нет и намека на сожаление. Ки так очевидно растерян и расстроен, пытаясь протереть яркое уродливое пятно на груди, что стало бы жалко, будь Тэмин способен на сочувствие.

Зато Джонхен кажется не на шутку разозленным. Тэмин купается в лучах внимания, которого так долго добивался, совершенно забив на характер этого внимания. Джонг хватает его за руку, источая волны ярости, тянет за угол и бросает на стену, схватив за грудки.

- Еще хотя раз увижу тебя рядом с Бомом… - его голос рыком клокочет в горле. Небрежный смешок выбешивает только больше, Джонхен прикладывает ненавистного парня еще раз о стену хорошенько, в попытках стереть раздражающую улыбку с пухлых губ, но их перебивает Онью, наконец нашедший пропажу-вокалиста, сообщением, что им пора готовиться, к выходу на сцену осталось всего ничего.

Злость, так и не получившая выхода, прикипает к ребрам, кристаллизируется и царапает нежное нутро. Но ничего не поделать, приходится отпустить зарвавшегося мальчишку и уйти, пережевывая внутренний пожар.

На сцену Джонхен выходит полуобнаженным, в одних только белых облегающих штанах. Фанатки захлебываются восторженным писком, никто, в общем-то, и не против. Только Тэмин понимает, в чем, собственно, суть, злым взглядом отмечая переодетого в футболку, которая на него чуть велика и висит, Кибома. Онью стучит по тарелке трижды, отмеряя ритм и отдавая сигнал гитаристу. Минхо цепляет пальцами струны, разрезая воздух перепадами аккордов.

Джонхен стоит на сцене и пышет жаром – кожа на обнаженном туловище лоснится и блестит, полностью влажная, пот местами собирается каплями и срывается по точеному телу, огибая линии, оглаживая четкие мышцы. У него безумием горят распахнутые глаза, ничего не видя перед собой. Все полтора часа, которые они выступают, он безуспешно пытается переварить собственный скопившийся гнев.

На первых же тяжелых аккордах заключительной песни, Джонг начинает танцевать, как невменяемый. Он дергает ногами и задирает руки, сгибает колени, ударяя воздух, наклоняется и вертит головой, трясет растрепанными волосами. Он двигается коротко и быстро, резко до остановок пульса, зараженный собственной музыкой. К началу партии у него уже сбито дыхание, он орет в микрофон и срывается. В этом грубом гроуле нельзя распознать голоса, никто бы не сказал, услышав его сейчас впервые, что этот человек может красиво петь. И тем не менее, зал мгновенно перенимает его энергетику, сотрясаясь под низкий гитарный бой, агрессия, словно чума, захватывает повально и моментально, прорываясь под кожу и поражая центральную нервную систему, несется ураганом по венам, преображаясь, подрывает зал в воздух. Сейчас здесь нет никого отдельного – это цельное месиво из людей, где все как один, наполненные тяжелым звучанием чистой ярости, взбитые вместе, воедино, и чудище это создано одним человеком, что извивается на сцене, дикими, хаотичными движениями влечет толпу за собой. Скованные наручниками запястья только подчеркивают его лютую неудержимость.

Воздух так насыщен возбуждением, что оно собирается комками в горле, липко оседает на кожу. Адреналин наливается каплями и бурлит, неуловимо осязаемый. Тэмина кроет ко всем чертям, пронзает до жил, звуки плавят каждую клетку его тела, вибрация пронизывает каждое нервное окончание, вскипая жгучим сумасшествием. Он крупно дрожит и пытается словить взгляд затопленных черными зрачками глаз, что получается, когда Джонхен рушится на колени прямо на сцене, не переставая лить слова в микрофон. Теперь Блинг смотрит только на него, с силой ударяя кулаком о потертый паркет сцены, наклоняется, практически касаясь пола мокрыми волосами, и уже от одного этого Тэмину кажется, что он чувствует накатывающие волны оргазма. Плохо контролируя, что делает, ведомый будто по наитию, он в два прыжка взбирается на сцену, отбирая микрофон у бэк-вокалиста, и начинает зачитывать строки, которые сам уже успел выучить, которые звучат у него в голове голосом Джонга, но передаются в колонки его собственным.

Толпа начинает бесноваться пуще прежнего и это просто нечто невообразимое – они визжат от восторга сотнями голосов, оглушающе, так, что стало бы страшно, будь им двоим сейчас хоть какое-то дело до окружающих. Сбитые воедино люди, вплавленные друг в друга первичными инстинктами, готовы разодрать исполнителей в пыль, лишь бы урвать себе хоть крупицу того, что дарит такой чистый, пронзительный восторг.

Джонхен задирает голову и кричит в микрофон. Хрипло, громко, с надрывом. Зажмурив глаза, пока не начинает драть горло. Кончики пальцев подрагивают от разъедающей изнутри энергии, он резко разворачивается и широкими, хищными шагами направляется к тому, на ком сейчас сконцентрировалось все его внимание, все его эмоции. К тому, кто тоже отравляет весь объем помещения своим голосом.

Тэмин взмок, он еле дышит словами в микрофон, хочется содрать с себя черную рубашку с блестящей брошью-крестом на воротнике. На густо накрашенных глазах потекла подводка, делая взгляд еще более тяжелым и темным. Конечности ломит от предвкушения, когда он замечает, что Джонг идет в его сторону, Тэ шагает ему навстречу, не задумываясь, пока они не врезаются друг в друга волнами разных течений чуть правее центра сцены. Разгоряченный Джонхен обдает жгучим жаром, отбирая себе следующую строку и выплевывая ее в дрожащие густыми басами динамики. Тэмин выше него на полголовы, и это так невыносимо бесит, что Джонг порывисто сжимает в кулак выжженные волосы, хватает их на затылке и резко дергает назад, заставляя сделаться хоть немного ниже. Они стоят так близко, что Тэ мажет носом по скуле, настолько острой, о нее будто можно порезаться, в безвольном подчинении запрокидывая голову. Джонхен смотрит в полуприкрытые глаза, широко распахнув собственные, горит взглядом и заставляет полыхать вместе с ним. Тэмин мимолетно облизывает пересохшие губы, быстро высунув язычок и спрятав обратно, в слабых попытках запихнуть в легкие хоть немного воздуха, пытается схватиться за руку, чтоб удержать равновесие, но ему не позволяют, с хлопком отмахнувшись. Закончив свою партию, Джонг еще сильнее оттягивает чужие волосы, отводя парня на шаг дальше от себя, ибо стоять с ним рядом невыносимо – слишком велика животная тяга.

Тэмин охотно принимает эстафету и выпрямляется, начиная петь, но тут же наклоняется к Джонгу, на этот раз еще ближе, соприкасается с ним лбами и смотрит прямо в глаза, обхватив ладонью крепкую шею. Его движения плавные и тягучие, пусть и вмещаются всего в несколько секунд. Отправляя торопливые слова в толпу, он ведет рукой по твердой грудной мышце под скользкой кожей, сперва раскрытой ладонью, затем вспарывает ее короткими ногтями. Тонкие царапины быстро вспухают и наливаются ярким цветом, пока Тэмин продолжает вести пальцами вниз, по подтянутому животу, задевая кончиками каждый четкий кубик пресса. Движение тормозит массивная пряжка ремня (даже она ничуть не холодит сейчас), за которую Тэмин неосознанно цепляется и притягивает к себе чужие бедра. Джонг с силой вжимается в него пахом, затягивая пожирающим взглядом, до неприличного тесно и душно. Хочется потереться о его бедро, но на это совсем нет времени, их все еще тянет за собой раздирающая музыка, никак не позволяя бросить ее. Они отходят друг от друга на несколько шагов и тяжело колышутся в такт мелодии.

Джонхен давно перестал контролировать собственные действия, он просто поддается всем этим немыслимым порывам и под конец хватает оголенное закатанными рукавами запястье, пристегивает к нему свободно болтающийся наручник и, развернувшись спиной к зрителям, вздергивает их руки вверх. Толпа визжит так громко, что полопались бы все окна, будь они в андерграунд клубе. Сейчас их откровенно обожают, ими восхищаются, их вожделеют. Настолько, что это реально опасно. Тэмин, не привыкший к такого рода и такого масштаба вниманию, стоит, совершенно ошалевший, пытается наглотаться кислорода и остановить блуждающий взгляд. Взмыленный Джонг уходит со сцены, даже не попрощавшись, ему хочется просто смыться отсюда. И тем самым уводит за собой прикованного к нему парня.

- Я… - на губах Тэмина расцветает нездоровая, ненормальная улыбка. Он сам не знает, что хочет сказать – да может, вовсе ничего и не хочет, просто нужно хоть как-то выплеснуть наружу все беснующееся внутри.

В этом ему успешно помогает Джонхен – с силой вмяв младшего в стену, накрывает его всем разгоряченным телом, жестко впивается в его губы до ржавого вкуса на сплетенных языках. Он вжимает Тэмина в себя, не закрывая мутных глаз, в которых зрачки будто обернулись черными дырами, нещадно затягивая в себя. Тэмин откровенно стонет, подчиненный и обезволенный, соскальзывает руками с мокрой кожи, но все равно продолжает цепляться за рельефные плечи. Он никогда не ощущал ничего даже приблизительно подобного – возбуждение, не подвластное им обоим, растертое вибрациями от музыки, которая пропитала их с головой. У Тэмина ощущение, будто они трахнулись уже там, на сцене, когда по очереди перехватывали друг у друга злые строки, хотя и были одеты, просто стояли рядом, но все равно, это было слишком горячо, слишком интимно и откровенно.

После произошедшего, Джонхена хочется до ярких вспышек под веками, это становится необходимо, как вода жаждущему. Тэмин мелко дрожит всем телом и продолжает рассеянно оглаживать божественно красивый торс, с трудом успевая отвечать на яростный поцелуй, с которым терзают его губы. Джонг закидывает на себя одну из длинных ног, с нажимом оглаживает бедро и охватывает ладонями ягодицы, затянутые в тугие брюки, сильно сжимает их, мнет, улыбаясь в очередной стон. Эти тесные брюки никак не могут скрыть тэминовой эрекции, особенно, когда между ними не остается никакого лишнего пространства и есть возможность собственным телом чувствовать твердый пульсирующий член. Противостоять такому возбуждению невозможно, Блинг знает это получше многих, оно топит и растворяет в себе, превращая в сгусток пылающего желания. Он криво усмехается, когда Тэмин начинает ерзать, жалобно всхлипывая, в попытках потереться и получить разрядку. Снисходительно сжалившись, он накрывает рукой чужой пах, поглаживает, несильно сжимая четко очерченный стояк. И уже через пару секунд чувствует, как напрягается под ним парень, неразборчиво всхлипывая что-то дрожащими губами, невольно поднимаясь на носочки.

Тэмину отчаянно хочется попросить. Попросить взять его здесь и сейчас, попросить жестко его трахнуть, попросить хорошенько отыметь его. Сама мысль о таком унижении оседает на языке кислым налетом, но тело ломит, а Джонг так силен и властен, только он способен сейчас утолить смертельную жажду, которой снедаем Тэмин. Другое дело, что Ли банально не успевает что-либо сказать – оглушающий оргазм бьет током уже через несколько секунд небрежных ласк, от него закладывает уши и трясет все тело, превращая в кучку ватной каши.

Пережив поток чужих чувств, таких ярких, что передаются через кожу вместе с дыханием, Джонхен, наконец, отстегивает от себя наручник, оставив его болтаться на безвольно повисшей руке. Тэмин, очевидно, в конец раздавлен произошедшим, такого всегда слишком много для первого раза, с непривычки. Хочется подколоть этого мелкого задиру – Тэ только что кончил в штанишки, слишком быстро, как для большого мальчика. Но Джонг отчего-то сдерживается, лишь хмыкнув с усмешкой, отпускает размякшее тело сползать на пол по стенке и уходит, все еще в попытках научиться заново дышать в привычном ритме.

Музыка широкими мазками падает на сознание, тонким слоем растирая по полотну новый цвет, смешанный из палитры тэминовых эмоций.

@темы: AU, R, SHINee

---

[William Flay]

Название: puberty
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: SHINee
Жанр: PWP, AU
Пейринг: тэки
Рейтинг: NC-17
Размещение: с разрешения.
От автора: повзрослевший Минни - это просто что-то незаконное.

Темин вбивается в податливое мягкое тело, сцепив зубы и низко рыча. Кибом цепляется за его плечи, силясь не упасть, прижатый к стене, тянет тонкими пальцами выжженные перекисью волосы, дрожит, глядя в выбеленные жаром глаза.

- Ты же знал, что так будет, хён?

Кибом, конечно же, знал. Знал еще с тех пор, как из юношеского тела начала исчезать вся неловкая угловатость, вместе с последними детскими чертами характера. Мальчик вырос - факт бесспорный. Под медовой кожей теперь просматриваются крепкие мышцы, движения плавные и четкие, а взгляд властный, уверенный.

Естественно, Кибом всегда знал, что так будет. Надеялся. Годами жадно наблюдал за восхитительными метаморфозами, столь простыми и естественными. Вот у крошки Минни исчезают пухленькие мягонькие щечки, за которые можно было щипать, когда мелкий провинится. Вот острая, нескладная фигура начинает приобретать вполне определенные жесткие изгибы, обрисовывая крепкие ноги и руки, клетчатый узор пресса и широкие плечи. Вот он состригает слишком длинные волосы и красит не потому, что повторяет за старшим, а потому что сам так хочет. Темин больше не тот неуклюжий подросток, слишком тощий для своего роста, с нелепо большими конечностями, но шикарный мужчина, в полной мере осознающий собственную сексуальность. Солнечная радужная улыбка неуловимо трансформируется в едкую ухмылку, а открытый наивный взгляд становится настолько откровенным и многообещающим, что от одного этого у Ки разрядом колет кончики пальцев.

Они росли вместе, сколько оба себя помнят. Только Кибом начал на два года раньше, но, похоже, где-то не там остановился - он теперь немного ниже ростом, все еще слишком тонкий и кажется непозволительно хрупким, когда поджарое горячее тело вжимает его в стену, накрывая и вышибая дух. Темин изголодался, он так долго ждал и теперь не уговаривает и не спрашивает - он берет то, что по праву считает своим, то, чего заслужил за годы беганья хвостиком в отчаянных попытках обратить на себя внимание. Теперь-то уж Кибом никак не сможет игнорировать его или просто отмахнуться - как, когда он буквально плавится в сильных теминовых руках? А всего-то и надо было, что вырасти.

Игра в гляделки осточертела приблизительно тогда же, когда началась, Темину не терпится перейти уже непосредственно к действиям, что он и делает, закидывая обе длинные кибомовы ноги себе на бедра, удерживая на весу и таким образом не позволяя Ки даже стоять самостоятельно, без его помощи.

Кибом явно готов и подается навстречу, кусает свои невозможные губы, неприлично плавно выпуская нежную мякоть из-под зубов. Его, такого, хочется растерзать на мелкие кусочки, чтоб прекратил пускать жгучее возбуждение прямо под кожу, непосредственно в кровь. Темин жадно накрывает ладонями покрытые мурашками ягодицы, сминает их, чуть разводя в стороны, и парой рывков проникает внутрь, выбивая из груди пока еще слабый стон.

Он начинает толкаться в горячее и мягкое, бездумно, рьяно, никак не способный отпустить или хотя бы притормозить, дорвавшись до того, чего так долго жаждал. Темин зарывается носом в короткие волосы, которые умопомрачительно знакомо пахнут, сжимает зубы, шумно выпуская сквозь них кое-как схваченный воздух, и пытается сдержать охватывающую нутро трепетную дрожь, что накрывает с головой, топит в безотчетном восторге от близости столь вожделенного и обожаемого Ким Кибома.

Ки не возражает и не сопротивляется, он лишь цепляется скользящими по взмокшей коже пальцами за плечи, да больно царапает острые лопатки, оставляя припухать длинные тонкие следы. Плечи ноют, натертая кожа слегка саднит и в принципе, это все максимально неудобно, но совершенно плевать. Кибом зажимает коленками чужие бока и подается навстречу, принимая Темина в себя до упора, до пошлых хлопков о кожу и несдержанных стонов, чувствуя, как в этом находит выход все то за годы накопленное в груди. Сердце, которому будто стало легче стучать, срывается в невозможный ритм, разгоняя по жилам насыщенное удовольствие. Ки ловит губами мягкую мочку уха и прикусывает дерзкое колечко в ней – плевать, что у самого трижды проколоты хрящи, крошка Минни, вдевший серьгу, такой бунтарь. Кольцо холодит железным вкусом, но ничуть не отрезвляет, ведь воздух, который пряно пахнет Темином, пьянит гораздо сильнее.

Темин оборванно ахает, скользнув вплотную и заливая Кибома собой, зарывается доверительно носом в изгиб изящной шеи, все еще не чувствуя происходящее по-настоящему реальным. Это так сладко и сказочно – быть рядом и не быть гонимым, иметь позволение и право находиться возле, находиться так невообразимо близко. О реальности напоминает начавший ерзать Ки, все еще неудовлетворенный, его упирающийся в живот твердый член и недовольная гримаса на лице. Темин ушло улыбается, ни капли не сочувствуя, помогает Кибому рукой – намеренно медленно, оттягивая апогей, как взрослые любят оставлять самое вкусное под конец. Он слегка сжимает, трет нежную головку и нещадно доводит старшего до исступления, не прогадав – в момент оргазма Кибом воистину великолепен. Он запрокидывает голову назад, не обращая внимания на то, что ударился, издает странный звук, наиболее похожий на тихий писк, сводит к переносице красивые брови, плотно зажмуривается и сжимает зубы под разомкнутыми губами. Темин впитывает этот изумительный вид жадно и собственнически, не желая упустить ни одной секунды, ни одного мгновенья чудесного действа, чувствует всем собой, как напрягается в его руках точеное тело Кибома, бьющееся в оргазме, и совсем не замечает впившихся гораздо сильнее в кожу коротких ногтей.

Насладившись сполна, он лихорадочно прижимается губами к взмокшему виску с прилипшими волосками, придерживая ладошкой щеку с другой стороны, потом к уголку брови со шрамом, потом к аккуратному носу, усыпает короткими поцелуями так давно любимое лицо, наконец, добираясь до губ, которые бантиком и жаждут его, раздвигает их языком и целует глубоко, чувственно, так, как всегда хотел. Слышит тихое, низкое мычание.

Затем накатывает истома, Темин обессиленно опускается на пол, удобно устроившись у стены с Кибомом на руках, прикрывает глаза и укладывает голову на плечо старшего. Это так хорошо и уютно, и гораздо лучше, чем он себе когда-либо представлял – потому что по-настоящему, потому что, наконец, свершилось. Он обнимает Ки, крепко прижимая к себе, грея ладонями обнаженную спину, и очень хочет посидеть вот так еще чуть-чуть (пять минуточек, ну пожалуйста).

Кибом улыбается, неслышно посмеиваясь, и гладит крошку Минни по голове, путаясь пальцами в волосах, плавно и ласково. Как маленького. Но теперь это уже совсем не обидно.

@темы: NC-17, PWP, AU, SHINee

---

[William Flay]

Название: exit wounds
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: ЕХО
Жанр: ангст, Songfic
Пейринг: ченбэки
Рейтинг: R
Размещение: с разрешения.
От автора: пучок "не" в одном тексте.
не логично, не складно, не красиво. не получилось.

/Чонде лежит в высокой густой траве, гораздо выше его лежачего роста. Трава прикрывает его со всех сторон, прикрывает от него весь окружающий мир. Трава шумит и идет волнами, накатывает на него, почти накрывает, почти топит - и отступает, шуршит стеблями неразличимые проклятья. Зрачкам больно от обилия света.

Над головой Чонде летают птички приятного пшеничного цвета. Птички часто машут крылышками, будто в эпилептическом припадке, колеблясь в воздухе, колебля сам воздух. Птички неприятно поют смутно знакомое "гот ми гон крейзи-у" высоким голосом Бэкхёна. Откуда птички взяли голос Бэкхёна, причем, один на всех, черт их знает, но с английским у них дела обстоят явно не лучше, чем у самого Чонде./

as you wake
does he smother you in kisses
long and true?
does he even think to bother?

Бэкхён любит спать. Любит спать долго и крепко, нежиться в постели, укутавшись в одеяло гусеницей, находить самые нелепые, зато удобные, позы и до безобразия долго валяться. Его не разбудить ни запахом кофе, ни уговорами, ни угрозами апокалипсиса. Чонде знает, Чонде сталкивался с этим бесчисленное количество раз и сам не понимает, почему ему это не надоело.

Чонде гадает, нашел ли тот, другой, способ растормошить-таки ленивую задницу Бэкхёна. Единственно верный и единственный действенный. Озадачился ли он, опускается ли на кровать коленями, прогибая матрас и скатывая Бэкхёна к себе, целует ли сперва в висок, потом под ухом, в уголок челюсти, долго и медленно, но неизменно настойчиво, дожидаясь, пока тонкие губы изогнутся несдержанной улыбкой, а руки начнут лениво отталкивать с неправдивым "уже встаю, прекрати".

and at night, under-covered
as he sliding into you
does it set your sweat on fire?

- Я знаю, вы трахаетесь под одеялом, - с запинками ржет Чонде, повиснув на слишком знакомом плече. Он знает, как повернуть эту руку, чтоб видно было родинку под ребром, но для этого пришлось бы снять с Бэкхёна одежду, желательно, всю, вместе с брюками, а такого права у одного Ким Чонде уже нет. - Но горишь ли ты от этого? - тихо и низко шепчет он напоследок, глядя маслянисто и тяжело, липко отпечатывая этот взгляд на бледной коже. Так ощутимо, что даже больно.

Бён отворачивается и поджимает губы вроде как от отвращения, шипит что-то и скидывает Чонде в руки Минсоку, быстро убегая туда, где он, и правда, не горит.

Им обоим невыносимо думать о том, как именно и с кем Бэкхён теперь занимается любовью. О том, что жар внутри не проступает больше через кожу крошечными мокрыми бусинами, делая все его гибкое тело влажным и пошло-скользким, когда внутрь плотно входит кто-то-не-Чонде. О том, что он не задыхается стонами, не гнется дугой и не льнет к чужой груди. О том, что его трогают не так, ласкают не так, трахают не так.

in the arms of another
who doesn't mean anything to you
there's nothing much to discover

Так получается уже не первый и не второй раз. Просто Бэкхён – слишком своевольная птица, чтоб сидеть на месте, а Чонде – слишком надежное пристанище, чтоб и правда в нем оставаться. Потому Бэкхён уходит. Неважно, куда, неважно, к кому – он скрывается за дверью, оставляя в квартире свою зубную щетку и непарные носки, оставляя в груди тугой горький узел.

Другое дело, что где-то там, за дверью, в другом человеке и в чужих объятиях, ему снова скучно и снова пресно. Все до тошноты просто - в каждых новых отношениях Бэкхёну все предельно ясно и понятно. Он знает, как сойтись, как развить и чем все закончится. Когда нет ничего нового - это просто и, главное, безопасно.

С Чонде не так. Чонде, казалось бы, такой предсказуемый, вызывает слишком шквальные бури внутри. Дело не в том, что Бэкхён не может предугадать, как Чонде будет поступать - все дело в том, что Бэкхён понятия не имеет, как будет сам реагировать каждый новый раз. Он не знает, что вызывает больше восторга - когда Чонде просто переплетает их пальцы или когда доводит своими до исступления, до изнеможения и сорванного хрипа, лелея и взласкивая. И Бэкхён даже не то что бы боится - нет, он просто не хочет, не хочет терять почву из-под ног от каждой мимолетной улыбки.

does he shake, does he shiver
as he sidles up to you
like I did in my time?

Чонде остается один на один со щеткой и нелепыми носками, откидывается на подушки, надеясь, что в грудной клетке достаточно места для еще одного узла. Недоуменно глядя на непроизвольно дергающийся палец, он с удивлением понимает, что тот уже с минуту мелко бьется в нервном тике. Следующую минуту он сидит и наблюдает за этим, вспоминая внутреннюю дрожь, топившую все полости при приближении к Бэкхёну. Он собирает в горсть весь трепет, соскребает его с воспоминаний о том, как любил подкрадываться и прижиматься, вдыхая запах и вбирая тепло тела. Как оглаживал плоский живот, совсем недалеко пробираясь под тонкий свитер, как утыкался носом в шею, ловил губами нервно бьющуюся жилку. Как жадно брал сзади, взвинченного и разгоряченного, такого открытого и откровенного. Когда у него еще была такая возможность.

in the arms of another
who doesn't mean anything to you
do you lose yourself in wonder?

Чонде спрашивает у кукушки в старых часах, сколько ему осталось.

Сколько ему осталось гадать, каково это – быть Бён Бэкхёном и не быть в руках Ким Чонде. Быть где-то не здесь и где-то не с ним. Хорошо ли? Лучше ли? Действительно ли там Бэкхён найдет что-то чудесное и нужное, правильное?

Чонде спрашивает, потому что сам не видит ровным счетом никакого смысла в происходящем.

want you so bad I can taste it
but you're nowhere to be found
I’ll take a drug to replace it
or put me in the ground

Бэкхёна хочется так крепко, что желание это горчит на языке. Хочется заключить его в себя, чтоб больше не рыпался, чтоб не смел даже пошевелиться. Хочется сжимать его тонкое тело до ярких кричащих следов, мять его губы и терзать каждую клеточку кожи, проникнуть под нее и разлиться внутри, всего до краев наполнить собой, выжженным изнутри клеймом "кмчд". Прижимать, приковывать его к постели своим телом, чтоб никогда и ни за что больше с нее не выскользнул.

Но для одного Ким Чонде больше не осталось ни одного Бён Бэкхёна, так что приходится возмещать его раз таблеткой, два таблеткой, горсточкой таких цветастых. Они пускают в кровь хоть немножко бэкитроцитов, поддерживают в организме бёндорфины на необходимом уровне.

Паршивая сублимация, думает Чонде, разворошенной кучей валяясь на скомканной постели и пялясь за стекло слишком мутного окна, за смог слишком большого города и за атмосферу слишком несправедливой голубой планеты.

if I could I would hover
while he's making love to you,
make it rain as I cry

Небо сверху настолько чистое, что кажется даже немного неестественным. Ни одного облачного пятнышка, оно пустое и невыносимо глубокое, слишком синее, бездонное, как никогда. Чонде больше нравится ночью, когда на нем звезды. Ночью небо, похожее на бок исполинской китовой акулы, кажется более плоским, кажется гораздо ближе, будто рано или поздно в него все же можно уткнуться ладонями, если тянуться достаточно долго.

На этом искусственно-чистом небе, будто на полотне для проектора, слишком хорошо видно картинки, которые совсем не хочется смотреть. Но даже закрыв глаза, Чонде все равно не может избавиться от Бэкхёна, у которого чуть приоткрыты потрескавшиеся мягкие губы и приопущены веки, которого старательно берут в незнакомой сумрачной комнате, так, как он не любит, но так, как он не отказывается.

Если бы Чонде только мог, он бы упал в это глубокое небо над собой, взмывал бы бесконечно в него вниз, чтоб растаять там, смешаться с тяжелыми пузатыми облаками и обрушиться дождем на идеальную бэкхёнову укладку, на его гладкую кожу и короткие ресницы, чтоб прижать его собой к земле. Еще хотя бы раз.

/Высокая беспокойная трава, насколько бы выше она ни была лежачего роста Чонде, запросто мнется под легкой походкой Бэкхёна. Хотя бы потому, что под ногами Бэкхёна, который ходит, как сам того хочет, запросто мнется самая жизнь Чонде. Что уж говорить о траве.

Он опускается на колени, упираясь в сухую палящую землю, обнимает ладошкой щеку и гладит пальцем такую же сухую кожу, смотрит щемяще-нежно, укладывается рядом, удобно устроив голову на чужой груди, с удовольствием вслушиваясь в слабый темп сердцебиения. Он не просит прощения, не говорит, что пришел обратно, он только парализует взглядом, пришивая еще крепче к земле, и поглаживает щеку. Он просто есть здесь – от этого ослабляется душащий узел в груди. Но начинает мутно тошнить.

Просто Чонде раз за разом оказывается единственным местом, где действительно хотелось бы быть, вне зависимости от того, где и когда он находится. И Бэкхён не может отказать себе в сомнительном удовольствии вернуться. Как и дать гарантию, что останется. /

@темы: ЕХО, ангст, R

---

[William Flay]

Название: Поцелуй, чтоб не болело.
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: ЕХО
Жанр: романс, юмор, AU
Пейринг: ченбэки
Рейтинг: NC-17
Размещение: с разрешения.

Бэкхён любит страдать на публику. Красиво, с чувством, большими влажными глазами и так, чтоб у окружающих сердце кровью обливалось. Не в самом из переносных смыслов.

Его успокаивают, гладят по голове, сжимают плечо и уверяют, что популяция песчаных хорьков в Чили - не то, что должно его расстраивать. Ну и ладно, Бэкхён вообще не уверен, что в Чили живут хорьки и бывают ли они песчаными в принципе, зато глобальное потепление и голодающие дети Африки его никогда не подводили. Да будут благословенны тающие ледники.

Проблема обрисовалась с именем Ким Чонде в человеке, который не просто не утешил, но шлепнул по тощей заднице и посоветовал завязать шнурки, "а то еще лоб расшибешь". По скромному мнению Бэкхёна, разбитые коленки добавили бы образу долю ранимой трагичности, но не то что бы ржущий Чонде был способен оценить картинку по достоинству.

ххх

- Цена на землю все растет, а доллар-то не дешевеет, - с тяжким вздохом вещает Бэкхён. Эта новость - первое и единственное, что он успел выцепить из экономической сводки, прежде чем ему стало скучно. Всплывшая рядом ссылка на статью о новом выпуске "Hit the stage" мигает привлекательностью, но Бэку необходимо прощупать почву и определить область сочувствия Чонде.

Сам Чонде отрывает взгляд от телефона, в котором кормил пиксельных котиков, и смотрит на Бэкхёна взглядом, каким обычно одаривают душевно больных. Весьма сочувственно, но не в ту степь - даже "Hit the stage" ему была бы интересней, нормальную недвижимость на своей азиатской родине он сможет приобрести жизни через две крепостного труда.

ххх

- И этот котенок, он такой худенький, хиленький, сидит там совсем один и плачет тоненько-тоненько. Это невыносимо просто, хочется сесть и заплакать рядом с ним, у меня душа разрывается. И забрать не могу, аллергия у меня, - современные офисы плохи тем, что орава народа сидит вместе и никак друг от друга не спрятаться, слышно всем присутствующим, что бы кто ни говорил, хотят они того или нет. Но Бэкхён и не против, он косится в сторону рабочего места Чонде, пытаясь определить, насколько трогают того страдания животных.

- Ну нет, котик... как же так... - на глаза Исина начинают накатываться слезы. Вот уж кто добрая душа.

- Ну я его прям там прикармливаю, не переживай ты так, - Чонде, оказывается, в наушниках сидит и имел ввиду всех несчастных котят Кореи, невыносимо пошло попивая свой капучино с блядской пенкой. А вот Исина если не успокоить сразу, то отвечать потом придется перед Минсоком, и вопрос, кто в такой ситуации останется несчастнее - бездомный котенок или переигравший Бён Бэкхён.

ххх

- Ты как вообще третий десяток разменял, не убившись? - вопрошает Чонде, утаскивая Бэкхёна на собственном горбу в комнату для отдыха из конференц-зала, где отмечающий свой день рождения шеф Чунмён успел повиснуть на шее главы их китайского филиала, а потому отсутствия пусть даже всех оставшихся сотрудников уже никто не заметит.

Дело в том, что последнее время (месяц? полтора?) уровень травматизма Бэкхёна превысил все допустимые нормы. Чонде уже ласково зовет его "покалечься-бой". Все бы ничего, если б Бён не пытался по (не)счастливой (не)случайности утащить Чонде в красочный мир травматики вместе с собой. Вот он споткнулся и плюхнулся Чонде на коленки. Вот он задумался и врезался Чонде в спину. Вот он почти упал со стремянки и прямо Чонде в руки. Вот он щеку прикусил, случайно ткнувшись Чонде в плечо. Чонде опасается, что в следующий раз бедняга Бэк не сможет преодолеть сопротивление воздуха да так и останется стоять на месте. Месте, в котором наступил Чонде на ногу.

Проблема в том, что сейчас Бэкхён и правда подвернул ногу, пока танцевал. И это, мать твою, реально больно. Ужасно больно. Боги-как-люди-вообще-выживают-в-таких-ситуациях больно. Настолько, что даже на язвительный вопрос ответить - тоже больно. Чонде несколько удивлен, а потому больше ничего не говорит, присаживается перед жертвой кошмарного стечения обстоятельств, осторожно снимает кед и носок с поврежденной конечности. Сверху раздается жалобное шипение, приблизительно на этом месте Чонде наклоняется и аккуратно касается губами выступающей на щиколотке косточки, мягко, не давит, поглаживая большим пальцем тонкое сухожилие с задней стороны лодыжки.

- Чтоб не болело, - улыбается он в полумраке, глядя снизу вверх на изумленное лицо с огромными блестящими глазами.

- Ага, я так и понял, - давит Бэкхён. Боль ни черта не прошла, но на нее вдруг становится откровенно плевать.

ххх

- Чен, я порезался бумагой. Поцелуй, чтоб не болело, - тонкая полоска на поврежденной коже даже кровью не наливается, но Чонде без возражений берет палец сразу в рот, гладит языком солоноватую кожу, не разрывая при этом зрительного контакта и отмечая, как размыкаются от быстрого дыхания чужие губы.

- Надеюсь, ты вскоре поправишься, Бэкки, - улыбка озаряет лицо и Чонде еще успевает заметить, как быстро скользит по губам кончик языка, прежде чем Бэкхён, наконец, закрывает рот.

Чонде чувствует себя не иначе, как чудотворным Айболитом. Количество несчастий, преследующих Бэка, ничуть не сокращается, но переходит в иную плоскость, и каждый раз он бежит за своей чудесной панацеей. Они уже прошли "Чен, я напоролся на кактус", "Чен, я обжегся о кружку с кофе" и всякое "Чен, мне сквозняком ухо надуло/солнцем глаза заслепило". Как Бэкхён до сих пор не проколол себе ничего степлером - первоочередный вопрос, но Чонде решает, что с этим нужно что-то делать, пока не случилось ничего, что нельзя было бы решить поцелуем.

Словив момент, когда Бэк снова пытается что-то сказать в свое оправдание, Чонде целует его в рот, тут же проникая внутрь. Целует долго, вязко, тщательно.

Бэкхён не то что бы против, может, чего-то такого он и добивался, но все же, немножко в шоке.

- Ты чего, - облизывая губы, беззлобно шипит Бён.

- Ну, язык у тебя явно самое больное место, - пожимает плечами Чонде.

ххх

Зажиматься по углам хорошо. Очень хорошо. Щупать друг друга за все, что хочется, и долго, сладко целоваться, пока никто не видит - вообще зашибись. Только маловато будет.

Вот уж с чем у Бэкхёна никогда не бывало проблем, так это с тем, чтоб что-либо сказать кому угодно. Когда это не что-то вроде "а давай ты уже меня трахнешь наконец?". Оказывается, слезливо обсуждать несчастных кого-бы-то-ни-было гораздо проще, чем признаться парню в том, что хотел бы подставить ему зад.

Рассказывать, что у него болит там, во-первых, как-то не але, во-вторых, эту стадию они вроде уже прошли.

Потому Бэкхён выбирает понятный и беспроигрышный вариант - зовет на чай. Запасается на всякий случай не только презервативами и любрикантом, но и баночкой улуна. От чая Чонде, зараза, не отказывается, проявляет способность вести светскую беседу, говорит, что больше любит английский с бергамотом, но полуферментированные чаи тож ничо такие. Приблизительно на предложении сделать персиковый смузи Чонде закатывает глаза и тянет на вздохе ироничное "ну Бэээкки", после чего без лишних слов тянет за пояс в спальню. Почаёвничали и хватит.

У Чонде мягкие горячие руки. Бэкхён знает об этом уже давно, но когда эти руки снимают с него одежду, не останавливаясь на полдороги, ощущения становятся в разы острее. Они оба молчат, что так не характерно для их отношений, в этом молчании пряжка ремня звенит оглушающе, а источаемый телами жар сгущается, становясь почти осязаемым. Бэкхён спешит, Бэкхён торопливо стягивает с Чонде рубашку и футболку, поднимает руки, позволяя снять с себя майку, лишь бы поскорее прижаться кожа к коже. Сейчас это кажется жизненной необходимостью - прочувствовать Чонде полностью, смешаться с ним, как чай с молоком, влиться друг в друга, дополнить.

Горячие ченовы руки забираются в задние карманы на джинсах и смачно сжимают ягодицы, обжигая даже через слои ткани, а затем тянут лишнюю одежду вниз. Получается плохо, приходится помочь самому, и по мере того, как Бэкхён собственноручно стягивает с себя последние барьеры между ними, голову затапливает едкое, совсем незнакомое чувство стыда. Осознание того, чем они тут собрались заниматься, накрывает внезапно, бьется набатом. Бэкхён напрягается и прикрывает лицо ладонью, пытаясь справиться с собой.

- Эй, эй, хороший, ну ты чего, - голос Чонде звучит чисто и спокойно, как внезапно нашедшийся маяк в безлунную ночь. Он обнимает за плечи и прижимает к себе - интимно, но совсем не пошло, доверчиво.

У Чонде родинка над левой ключицей. У Чонде приподняты уголки губ, отчего кажется, что он всегда улыбается. И Чонде, черт побери, хочется до пятен перед глазами, чего это Бэкхён тут раскис, в самом-то деле, а.

Бэк скользит кончиками пальцев по груди и подтянутому животу - легонько, невесомо, все ниже и ниже, пробирается под резинку белья и поднимает взгляд, лукаво улыбается, прикусив губу. От былой робости не остается и следа, он откровенно дразнится и Чонде понимает, что нет надобности больше сдерживать себя. Окончательно избавившись от одежды, Чен валит Бэкхёна на уже разобранную постель, вдавливает собой в матрас, недвузначно вжимаясь в пах несколькими поступательными движениями. Бэк тихо ахает и не прекращает улыбаться. Его тело податливое и пластичное, Чонде подхватывает под острой коленкой и отводит ногу в сторону, прижимая к кровати, наклоняется и ловит губами призывно торчащий сосок, слегка посасывает, дожидаясь, пока Бэкхён запустит пальцы ему в волосы, прижимая плотнее к себе и прогибаясь в спине. Чонде хочется облизать его всего, начиная от мягкого ушка и заканчивая поджатыми на ногах пальчиками. Что он и намерен сделать, приступая сперва к впалому животу, мазками поцелуев спускаясь к маленькому пупку, но у Бэкхёна на все происходящее свои взгляды.

- Хватит уже, я не могу больше, Чен, - голос совсем охрип, Бэкхён красноречиво протягивает тюбик и пару блестящих квадратных упаковок. А также широко расставляет ноги, показывая свою готовность.

Чонде сглатывает, острый кадык на его шее подскакивает вверх-вниз, еще секунду смотрит на распластавшегося под ним Бэкки и думает, что облизать его можно будет и в другой раз, действительно.

Разогрев гель на пальцах, растерев его, Чонде проникает в податливое тело, ждет, пока Бэкхён расслабится, и старательно подготавливает его. Смотреть, как пальцы скрываются в таком вожделенном теплом и мягком - странно. От этого пересыхает в горле и напрягаются мышцы спины, так сильно, что все тело дрожит.

Возбуждение тяжелыми каплями повисает в воздухе, кажется, будто оно сейчас соберется грозовыми тучами под потолком и прольется ливнем. С трудом координируя свои действия, Чонде вновь накрывает своим телом Бэкхёна, находит во взгляде немое согласие и рывками входит в него, чувствуя, как пронзительное удовольствие стремительно разливается по каждой клеточке разгоряченного тела. Очень сложно заставить себя подождать, пока Бэк привыкнет, приходится собрать все остатки терпения, потому что ему совсем не нравится, как тот жмурит молча глаза и жует губы. Дышать становится все сложнее (и как вообще в такие моменты люди дышат?), движения плавные и тягучие, но остаются таковыми ровно до того момента, когда Бэкхён пропускает ладони под упирающимися в кровать руками Чонде, обхватывает объятиями напряженную спину и сладко выдыхает протяжное "да" при особо удачном толчке.

Чонде отпускает себя, срывается в удобный ритм и неловко целует припухшие губы, обхватив ладонью щеку и ушко. Голос Бэкхёна льется жарко и сладко, он совсем не считает нужным сдерживать себя и оставляет короткие царапины на выпирающих лопатках, виснет всем своим весом и порывисто прижимается. Чонде тяжело, но говорить что-либо сейчас бесполезно. Да и не то что бы прям очень уж тяжело.

У Чена на висках проступают мелкие капельки пота. И на шее. И на груди. Бэкхён тянется и собирает их губами, а какие не достает, смазывает пальцами. Кажется, что кроме этих капелек и человека, нависшего над ним, в мире больше ничего не существует, будто весь он сконцентрировался здесь и сейчас. От этого так невыносимо хорошо, но, оказывается, бывает и еще лучше, когда Чонде ловит вечно любопытный взгляд темных глаз и улыбается в ответ.

Удовольствие сгущается и грозится перелиться через край, Чонде лишь успевает сжать парой движений чужой член, прежде чем тело затапливает дрожащей негой оргазма. Судя по вязкой влаге, обнаруженной на ладони несколько смешанных вздохов спустя, - как раз вовремя.

Грозовые тучи под потолком рассасываются, обнаруживая мелкие выцветшие цветочки на старых обоях. И даже от этих цветочков сейчас так хорошо, что улыбку никак не убрать с лица, пусть от нее уже и сводит скулы. Бэкхён устраивается под боком и кладет голову Чонде на плечо, довольно урчит, когда его приобнимают. Здесь все еще жарко, но не настолько, чтоб нужно было отстраняться друг от друга.

- Слушай, ты только не калечься больше, ладно? - со смешком озвучивает Чонде, вновь научившись связно говорить.

- Не вопрос, теперь об этом позаботишься ты, - фыркает в ответ Бэкхён, уже предвкушая тянущую боль в пояснице и ниже. Но зато теперь у него есть неограниченный доступ к целительным поцелуям.

Кто знает, может, Чонде поцелует и там тоже.

@темы: юмор, ЕХО, NC-17, AU, романс

---

ближайшее время у нас предвидятся только корейцы, да.

[William Flay]

Название: so very special
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: NCT
Жанр: романс, Songfic
Пейринг: Удже/Тивай
Рейтинг: PG-13
Размещение: с разрешения.
От автора: я все никак не могу перестать проецировать все цепляющие песни на любимых пидоров.
пора бы избавляться от этой привычки, но ху керз.

when you were here before
couldn't look you in the eye
you're just like an angel
your skin makes me cry
you float like a feather
in a beautiful world
I wish I was special
you're so fucking special.

Джэхён улыбается, и от этого немножко начинается аритмия. А еще крутит желудок. Кажется, это называют чем-то вроде бабочек в животе, но Тэён мало в таком разбирается, ему кажется, будто его посадили в лифт этаже на семидесятом и пустили вниз, только без тросов и рессор, разбиваться на дно.

Джэхён улыбается, и это выглядит очень светло. Очень естественно. С добрыми морщинками у глаз. Тэён так не умеет. Тэён когда пытается нарочно улыбнуться, смотрится, будто ему кислотой челюсть свело. Или мимические мышцы прихватило параличом от проказы, как угодно.

Джэхён вообще все делает очень - ладит с людьми, разбирается с делами. Дышит. Такой, мать его, особенный, что больно смотреть. Потому что Тэён не уверен, что имеет право. Смотреть так жадно и пристально. Хотеть смотреть и хотеть иметь на это все права. А может, и на нечто большее. Например, прикасаться к его слишком бледной коже (на фоне которой сам Ли выглядит прикопченным). Губами. Плотно, тесно. Мокро. Собирать с этой кожи влажную соль и заставлять потеть еще сильнее.

I don't care if it hurts
I want to have control
I want a perfect body
I want a perfect soul

Тэён приходит в комнату для тренировок первым. Медленно разминается, растягивая мышцы, приседает, плавно наклоняется, вытягивает ноги. Ему нравится остро чувствовать каждую клеточку своего тела, абсолютно управлять им. Со стороны выглядит совсем лениво, но это вовсе не так. Он хорошенько разогревается, для того, чтоб при первом резком выпаде рукой кисть остановилась ровно в пяти сантиметрах от бедра, в аккурат на уровне выпирающей тазовой косточки, в легком наклоне и при частичном повороте головы вправо. Нельзя допустить, чтоб правильно изогнутые пальцы дрожали. Нельзя допустить, чтоб сбитое дыхание колотило грудь слишком явно. Все должно быть идеально. Ради нужного результата Тивай готов убить хоть весь день на тренировки одного движения, лишь бы отточить его до правильного.

Тэён уходит из комнаты для тренировок последним. Взмокший, изможденный, но, наконец, хоть немножко довольный собой. В душевой опять бардак. Поджав тонкие губы, Тивай молча расставляет все склянки на полке, аккуратно и в правильном порядке, разместив фруктовый шампунь рядом со своим, для сухих крашеных волос. Он предпочитает думать, просто потому, что это соответствует расстановке по градиенту. Хотя, даже не совпадай цвета, бутылочки все равно стояли бы вместе. Если Джэхёну вдруг вздумается сменить шампунь, то придется придумывать новое оправдание.

I want you to notice
when I'm not around
you're so fucking special
I wish I was special.

У парней дел невпроворот, целые недели загруженных будней и плотные графики. Опускаясь в кресло с буквой "В" в самолете, отправляющемся во Вьетнам, Тэён смотрит на довольно разместившегося в кресле "А" у иллюминатора Джэхёна и невольно задумывается, что было бы, не лети они вместе. Заметили бы вообще его отсутствие ребята? Заметил бы?.. "Наш Дже". Тэён прекрасно понимает, что, несмотря на все разницы в возрасте, он далеко не единственный (а может, даже не первый) претендент на теплое внимание. Только он, в отличие от остальных, понимает, что все объятия, вся близость и все, будь они прокляты, улыбки - лишь приятный побочный эффект по дороге к своей цели. Чон Джэхён хорошо знает, чего хочет, и четко намерен своего добиться. Он много работает, упорно и целеустремленно. Но что будет, когда он начнет справляться сам? Что если ему совсем не будет нужна больше помощь? Тэён так отчаянно хочет, чтоб его присутствие (и отсутствие) в чужой жизни хоть что-нибудь значило.

Правда, все мысли улетучиваются из головы, когда он чувствует толчок локтем в бок, поворачивает голову и выслушивает счастливые благодарности за то, что уступил свое место у окошка.

but I'm a creep, I'm a weirdo
what the hell am I doing here?
I don't belong here.

Тэён не чувствует ног приблизительно от колена и ниже, в глаза будто насыпали песка, а в горле пересохло. Он не помнит, когда последний раз ел, а уж когда последний раз высыпался, так и вовсе не знает.

В такие моменты Тэёну кажется, что он не справляется. Не справляется с нагрузкой, с ответственностью, со своей чертовой жизнью. Как тут справляться с собственными чувствами в таких условиях? Хотя, погодите, вроде как именно для того, чтоб заглушить ненужные эмоции, Ли решил погрузиться весь в работу. Проклятый замкнутый круг.

У Тэёна не получается. Не получается из раза в раз читать тексты без единой погрешности (он старается, он так старается, но все еще не выходит, чтоб всегда идеально), не получается натягивать приветливую улыбку для каждого встречного, не получается непринужденно и быстро отвечать на все вопросы. А ведь он так отчаянно хочет достичь необходимого совершенства, выверенного баланса.

Тэён смотрит, как Джэхён парой слов сглаживает свои (а иногда и чужие) ошибки и ему начинает казаться, что он не на своем месте, совсем не там, где должен находиться. Не там, где ему может быть позволено находиться.

whatever makes you happy
whatever you want
you're so fucking special
I wish I was special

На очередную похвалу и слова о том, как он отлично справился, Тэён лишь горько улыбается и качает головой. Благодарит, конечно же, и ретируется из душной толпы под предлогом жажды. Это даже не совсем ложь, просто хочется ему отнюдь не пить.

В выверенном и расчерченном мире Ли Тэёна, в котором все четко разложено по полкам правильного и неправильного, напрочь отсутствует алгоритм действий в ситуации, когда его за запястье хватает Чон Джэхён, разворачивает и прижимает к себе. Досадное упущение, ведь Тэён оказывается совершенно растерян и приходится делать только то, чего на самом деле очень хочется. Удже кладет руку ему на голову - не гладит, нет, лишь дарит ощущение участливой тяжести, что-то тихо проговаривает в висок и обнимает. Крепко, не так, как делал это дежурно, а надежным защитным жестом. Тэён давит в себе крупную дрожь, ломким движением сжимает на широкой груди слои дизайнерской ткани и утыкается в шею, жадно впитывая знакомый запах бледной кожи.

Тэён понимает, что нужно срочно переписывать всю программу своих реакций и все заготовки моделей поведения, когда Джэхён пальцами крепко подхватывает его подбородок, приподнимая голову, и уверенно целует тонкие губы. Не находится ни единой тивай-реакции на происходящее, Тэён растерян и не имеет понятия, что делать и за что браться первым - успокаивать выбивающееся из груди сердце, вспоминать, как он обычно умеет дышать, или разрабатывать новую теорию квантовой механики (всегда мечтал, очень надо). Джэхён опять принимает решение за него, приоткрывая чужой рот и проникая внутрь языком, проникая ладонями под все еще влажную рубашку и поглаживая взмокшую поясницу, проникая опиатом под кожу. Тэёна бьет озноб, волоски становятся дыбом, приглушенно-темное пространство вокруг кружится, а в голове не остается ни единой мысли, так что он инстинктивно обвивает шею Удже руками, выдавливая мешающий воздух между их телами, и охотно отвечает на жаркий поцелуй.

Возможно, для одного конкретного Джэхёна он, все же, достаточно особенный.

@темы: NCT, PG-13, романс

---

[William Flay]

Название: harmonica
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: ЕХО
Жанр: романс, AU
Пейринг: хунхан
Рейтинг: PG-13
Размещение: с разрешения.
От автора: азиаты в старых штатах - такое обычное явление, окда.
гармошка с барабанами, пожалуйста. www.youtube.com/watch?v=1_H3Kw21lJk

the first to hear.

О Сехун играет на своей губной гармонике так страстно, что это невозможно передать словами. Он обнимает ее длинными пальцами, прикрывает ладонями и осторожно, будто несмело, прихватывает губами металлические пластины. Он прикрывает глаза и дышит в инструмент, отзывающийся насыщенной палитрой едких звуков, и распаляется, распаляется ими, набирая смелости и оборотов, вжимаясь в гармошку, хмурит брови и заставляет ее вопить на весь этот затхлый бар, выгонять застоявшуюся темень из углов и поднимать головы тройку пропащих пьянчуг. Сехун дрожит рукой по деревянному корпусу и гармоника охотно мурлычет создаваемой вибрацией, разгоняя крупицы пыли в воздухе, такие заметные от света на сцену.

Иногда к нему выходит бармен, зажимает коленями маленький ручной барабан и набивает странные ритмы, быстро-быстро и будто вовсе не заботясь о том, играет ли под них Сехун. Он просто утекает в звуки собственных глухих хлопков о туго натянутую на дерево кожу, красиво улыбаясь в ямочки на щеках. Не создается впечатления, будто он действительно помогает, но Сехун никогда его не прогоняет и внимательно наблюдает, с задором подыгрывая и смешливо сверкая глазами.

О Сехун будто и вовсе не существует в этом крошечном кабаке, в этом тусклом городе и в принципе в этом эфемерном мире, пока давит скрипящий блюз из своей гармошки. А Лухань только и умеет, что чертить да отмерять. Молодой инженер с ворохом проектов на мосты, что он забыл здесь, в баре на тупике безымянной улицы? Он искал укрытия в городе, где все время идут дожди. А нашел пристанище.

О Сехун начинает играть и Лухань кожей чувствует, как в иссушенном дымом зале воздух подергивается раскаленной дымкой, будто под ногами не половые доски, а кипящий жаром песок.

Время расширяется, набухает и стремительно сходится в одной точке - той, где в круглом пятне света на сцене сидит Сехун, а потом разрывается визжащим, плоским звуком из его гармоники. Мелодия крошит Луханя в труху, сгребает в охапку внутренности и рубит в пыль, сшивая тут же из него нечто качественно новое, вытягивая из нутра целый ворох того, чего он о себе никогда и не знал.

Он видит грязные, мокрые переулки Чикаго, чьи тротуары окроплены кровью перестрелок, - и чувствует жар.

Он видит пустой, неуютный берег северного Атлантического в Бруклине, чей песок облизывает неспокойное мутное море, которое будто пытается сожрать этот проклятый город, зная наверняка, что рано или поздно у него это получится, - и чувствует озноб.

Он слушает, и слушает, и слушает пронзительную мелодию, сидя в неизвестном баре в неприветливом Сиэтле, не способный оторвать глаз от тонкого паренька, слившегося со своим инструментом, будто они занимаются любовью (хотя своего рода, так оно и есть) - и чувствует свою жизнь на всю остроту ее граней.

Сехун же чувствует себя совершенно обнаженным под пристальным взглядом блестящих темных глаз.

Он всегда сидит в дальнем углу бара, этот ухоженный молодой мужчина, неприлично пристально разглядывающий исполнителя на подобии сцены, всегда берет себе граппу со льдом и расслабленно тянет ее весь вечер.

Он приходит сюда каждые среду и понедельник - когда играет Сехун. Парень даже специально узнавал, ни в какие другие дни господин за угловым столиком не появляется в душном баре.

Он невероятно красив. Простой костюм со скучными белый верх/черный низ и бережно сложенное на соседний стул старое драповое пальто, педантично причесанные в пробор сбоку волосы, аккуратные рот, нос - и потрясающе живые глаза, совершенно неуместные здесь, так жадно впитывающие все, о чем Сехун никогда не смог бы рассказать, о чем он только честно играет.

Сехун положительно не понимает, зачем такой мужчина продолжает ходить в их злачное местечко, когда, будь его воля, он бы сам сюда не возвращался. Здесь бывает хорошо только замученным жизнью (и/или женами) трудягам из соседнего завода, нескольким завсегдатаям, которые слово "трезвость" не только не выговорят, но и не вспомнят его значения, да еще Исину, который по натуре своей способен полной грудью дышать даже на дне.

Лухань и сам не понимает. Но никак не может бороться с тягой, каждый раз возвращающей его все в тот же угол, из которого лучше всего видно мальчика с гармошкой, никак не может противостоять этим свистящим, высоко бьющим в уши повестям, которых, Лухань уверен, Сехун никогда не переживал, но в которые, Лухань уверен, Сехун отчаянно влюблен. Настолько, что становится невозможным перестать наполнять ими душу, как кислотой, чтоб выжигало и рубцевалось, оставляя слишком гладкую и нежную кожу.

Лухань наотрез отказывается признавать, что дело не только (и не столько) в музыке. И какая разница, что он никогда не был большим ценителем беспокойного, слишком волнительного блюза, никогда не интересовался звучанием губной гармоники и никогда не шлялся по дешевым кабакам в поисках живых выступлений. Иначе пришлось бы следом признать, как зависим он стал от резкого вкуса граппы и от тощего гармониста - и лучше бы больше от граппы, пожалуйста, можно лишь только от граппы. Ведь не пристало приличному мужчине сходить с ума от того, как всякие О Сехуны облизывают потрескавшиеся и покрасневшие от игры губы - быстро, мимолетно, затертым до автоматизма движением, очень часто. У Сехуна на шее родинка. У Сехуна шрам на левом крыле носа. У Сехуна в подвижных руках маленькая, непостижимая жизнь, звучащая пронзительно и тонко, и вместе они настолько прекрасны, что скупой на кислород воздух становится поперек горла, забивая легкие чем попало, кроме того, что реально нужно, а кровь будто берется сгустками, которые сердцу пропускать через себя до боли туго.

Когда Лухань ловит на себе ответный сосредоточенный взор любопытных глаз, все переворачивается с ног на голову, а его размеренная правильная жизнь катится ко всем чертям. А может, лишь к одному - тому, у которого под губами хаотичная гармония, который имел ввиду все Луханевы запреты и отказы. Он не может пошевелиться, удерживая этот гипнотичный взгляд с разинутым ртом, завороженный, безнадежно увлеченный.

Страшно подумать, что Сехун понял, понял все эти просиженные в углу вечера, все заказанные стаканы и нарочито незаинтересованные повороты головы, разгадал всего Луханя и теперь так же тонко чувствует его колебания, скользящие на взмокших от взволнованности ладонях.

Сам Сехун, если честно, не желает заморачиваться и загадывать так далеко. Сехун просто желает знать, как зовут этого красивого мужчину в углу.

А потому, пока Лухань мучается терзаниями собственных сомнений на предмет что можно, а чего нельзя, Сехун просто подходит, опустошает чужой стакан, привычно облизав губы, и своим вопросом принимает решение за них обоих.

Решение, которое из одного вечера растягивается на что-то большее и трогательно совместное - аккуратно расчерченное, но ярко приправленное пронзительной дрожью гармоники.

@темы: ЕХО, PG-13, романс

---

и кароч пошла жара с корейцами.

[William Flay]

Название: Идет волна, когда ты просто улыбаешься.
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: ЕХО
Жанр: романс
Пейринг: хунхан
Рейтинг: PG-13
Размещение: с разрешения.
От автора: мозг: вляпайся в новое дерьмо, с новыми пидорами и незнакомым фандомом, давай.
уилл: зачем?
мозг: ну, надо.

Быть влюбленным – отстой, думает Сехун.

Он не привык мыслить высокими категориями, да и в принципе, все довольно просто.

Просто вся его вселенная – это миллиарды миллиардов маленьких хаотичных частиц, состоящих каждая из Луханя. Атомы Луханя собираются в молекулы Луханя и составляют какой-то ебанутый луханевый мир, окрашенный в луханевые цвета и до краев наполненный луханевым существованием.

Вот дерьмо, думает Сехун.

У Луханя красивые руки. Слишком красивые, думает Сехун. Даже если нелепо увешанные массивными кольцами и браслетами. Когда он трогает себя этими руками – плавно, по лицу, по бокам, задевает бедро и тянет вверх футболку, дразняще-немного, оголяя тонкую полосу кожи живота и пряча ее обратно, - хочется взвыть. Когда он при этом смотрит в глаза, приоткрыв рот, а потом резко обрывает движение и начинает ржать, хочется взвыть и переломать его гребаные руки ко всем чертям.

У Луханя невозможные губы. Совершенно невыносимые, думает Сехун. Он их облизывает, покусывает и умеет делать ими совсем уж неприличные вещи, Сехун знает наверняка. Пухлые и мягкие, они сбивают с толку, на них смешливо прыгают пучки слов, смысла которых Сехун не улавливает, потому что не способен выцепить значения в звучании обволакивающего голоса.

У Луханя чувственный взгляд, тонкая линия ключиц и какая-то нечеловечная пластичность. Блядски хорош, думает Сехун и мысленно считает до десяти, а потом опять до десяти, а потом еще разок до десяти, выравнивая дыхание до гипервентиляции и думая, что неплохо бы высчитать Луханя из своей головы таким образом.

А еще когда Лухань смеется, то у него глаза сужаются в щелочки, искривляется рот и вообще он тогда похож на маленького круглого тролля. Но так тоже вполне неплохо, думает Сехун.

Лухань позволяет вязать свои волосы в хвостики, кривляется на камеру и в свои двадцать с хреном не только выглядит, но и ведет себя на шестнадцать. Придурка кусок, думает Сехун, неловко пряча улыбку и закатывая глаза.

Лухань пахнет мылом и кондиционером для одежды. Это совсем не романтично, ему пошло бы пахнуть какими-нибудь солнечными лучами со смехом фей, но похуй, думает Сехун, стягивая со стройного тела свежевыстиранную и только что надетую толстовку, прозаичный запах мыла и кондиционера для одежды – лучший в его луханевой вселенной.

Из Луханя зернами сыпятся стоны и Сехун толкается внутрь него еще и еще, желая выбить их все до последнего, а освободившееся место заполнить собой, все его существо наполнить собой, чтоб захлебывался. Он податливый и гибкий, он принимает и отдает, он плавит и плавит, и плавит без того жидкое сознание. Вот бы так еще немного, думает Сехун, касаясь влажной кожи объятием и ускользая неумолимо в сон. Немного и навсегда.

Было бы здорово, если бы Лухань тоже перед сном мыслил его именем, думает Сехун. Бредил и выгорал, и каждый раз немножко умирал, ну и еще немножко, а потом восстанавливался обратно из коротких взглядов, прикосновений и чужого некрасивого смеха. Получается, Сехун не желает ему ничего хорошего, но ведь так тоскно сходить с ума одному.

Паршиво, думает Сехун.

Он просто пока не понимает, что вселенная Луханя – это миллиарды миллиардов частиц, каждой из которых имя – О Сехун.

@настроение: один из лучших моих текстов, черт побери.

@темы: ЕХО, PG-13, романс

---

[William Flay]

Название: Не трогай.
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: Loveless
Жанр: романс
Пейринг: билавды
Рейтинг: NC-17
Дисклеймер: отказ.
Размещение: с разрешения.
От автора: Билавд - что-то сродни моей первой подростковой любви, отголоски которой спустя много лет все еще вызывают трепет.
у меня совсем не вышло выдержать толково характер Нисея. прости, мой мальчик, я пытался.

I only stick with you
because there are no others

you’re all I need
you’re all I need
I’m in the middle of your picture
lying in the reeds

Аояги Сеймей ненавидит прикосновения. Ему всегда казалось отвратительным, когда кто-то дотрагивается до него. Даже будь это не прямой контакт кожи к коже, даже будь это его собственная мать. Чужие грязные руки, неизвестно что бравшие, непонятно чем испачканные, мерзко.

Единственным, кто все же может входить в узкую зону его комфорта, всегда был и остается брат. Наивный и невинный маленький Рицка. Чистый. Его приятно гладить по голове между мохнатых ушек, щекотать бока, его можно даже обнять со спины и прижать к себе, не ощущая при этом липкого, гадкого отвращения, гнилым налетом оседающего на дне желудка.

А потому с новым Бойцом, упорно не желающим соблюдать с долгожданной Жертвой даже требуемой этикетом дистанции, проблемы возникают с первой же минуты. Нисей настойчив и навязчив, Нисея слишком много в неприкосновенном личном пространстве, Нисей безмерно бесит. Он пытается держаться как можно ближе, силится поскорее укрепить Связь, следуя инстинкту охранять и защищать, с которым ничего не может поделать.

В свое время Семей мог позволить себе касаться Соби - лишь в том случае, когда в руках у него был нож либо другое орудие для наказания. В таких случаях непосредственный контакт был хотя бы оправдан. Но невыносимый Акаме совершенно не поддается дрессировке. Он упорно продолжает стоять слишком близко, мимолетно касаться и даже гладить, несмотря на то, что каждый раз огребает за своевольность. Сеймей не считает нужным сдерживаться в защите себя от посягательств, не задумываясь даже, что защищаться от собственного Бойца – не то что бы глупо, но как-то неестественно.

Не то что бы Нисей мазохист – вовсе нет, ему отнюдь не нравится терпеть унизительные побои, ему не доставляет удовольствия боль, его тошнит, когда он наглотается крови. А потому глаза его горят все большей азартной яростью, когда он в очередной раз рвется прижаться к стройному, выглядящему слабым, телу Аояги, потереться о его плечо недавно сломанным носом, мазнуть недавно лишь зажившими губами.

- Ты меня испачкаешь, отойди, ничтожество, - Сеймей грубо отпихивает его, толкая под ребра, отлично зная, что там еще не сошла гематома.

Акаме способен без труда сопротивляться нехитрым боевым умениям Сеймея, но не смеет, не может пойти против Жертвы. За что Аояги презирает его только больше – слабое, ничтожное существо, которое не может противостоять собственным инстинктам, не может побороть тягу, несмотря на унизительную невзаимность.

Удивительно, что при всем этом Акаме, на самом деле, не выглядит человеком, которого каждый день отвергают, не кажется сломленным, униженным. Наоборот, с каждым разом у него прибавляется какого-то злобного, нездорового энтузиазма, с которым он вновь и вновь лезет к Сеймею, который его вновь и вновь отталкивает. И все равно ведет себя так, будто это он здесь хозяин положения.

Их первый поцелуй становится для Сеймея настоящим открытием. Неприятным. Вынужденная мера в Системе, противники оказываются сильны, а Нисей потратил слишком много сил в прошлом бое, просто развлекаясь от скуки. Сеймей обязательно его за это потом накажет, а сейчас приходится, стиснув зубы от гнева, с трудом удерживая себя в руках, позволить глупому Бойцу себя поцеловать, чтоб укрепить Связь и поделиться энергией.

Несмотря на опасность ситуации, причем, больше исходящую от его сердитого Агнца, чем от Пары противников, у Нисея такое триумфальное выражение лица, что сводит челюсть. Не медля ни мгновенья, Акаме берет лицо Сеймея в ладони, что совершенно лишне, и прижимается к тонким сухим губам, сразу же углубляя поцелуй. Закрывает глаза и наслаждается этим настолько жадно, что от удовольствия подрагивает реальность развернутой им Системы.

Аояги рассчитывал прервать это мерзкое действо почти сразу же, как только поймет, что Нисею достаточно для сражения, но не может. Он ощущает физически, как льется из него энергия в тело Бойца, освобождая его собственное, как уходит ватная тяжесть, душившая его столько лет. Прежде ни один Страж не был способен принять все то, что Сеймей мог дать, а потому после ряда разочарований парень приспособился вести бой по-другому, совершенно позабыв о своей природе. Потому ему ни разу не пришло в голову, что предназначенный, созданный для него Нисей идеально подходит ему, скорее всего, никогда не получал достаточно, и жаждет ровно столько, сколько у Сеймея есть.

И это чувство оказывается совершенно потрясающим. Ощущая все нарастающую легкость, Сеймей начинает отвечать на умопомрачительный поцелуй, пуская в свой рот чужой язык, позволяя ему поглаживать и облизывать. Он чувствует, как передаваемая энергия превращается в разрушительную, невообразимую силу в теле Нисея, и это чувство пьянит.

После боя, быстро закончившегося абсолютным разгромом врага, Сеймей очищает разум и приходит в лютую ярость. Как он мог такое допустить, что себе позволяет это ничтожество! Боец – не более чем средство для достижения цели, но этот… выводит хладнокровного Аояги из себя одним лишь фактом своего существования.

С досадой Сеймею приходится признать, что прикосновения Акаме ему физически приятны. Было бы глупо это отрицать, когда от его присутствия по телу разливается тепло, от его близости подрагивают пальцы, а укрепленная Связь настойчиво к нему тянет. Только вот от всего этого Аояги лишь начинает зверстововать еще больше. И за каждое вырванное мгновение необходимой близости Нисею приходится платить.

И все равно, он садится на пол у кресла, в котором Сеймей сосредоточенно читает книгу, и самоуверенно касается губами покоящейся на подлокотнике руки. Пара долгих секунд уходит у Аояги на то, чтоб сообразить, что допускать такого нельзя. Что нужно отказаться от разливающегося от места прикосновения тепла, от оглаживающего кожу дыхания.

Эта пара секунд стоит Сеймею очередной, пусть и мелкой, потери инициативы. Боец теперь позволяет себе целовать его руки. А Аояги подолгу не может заставить себя прогнать его, отказаться от удовольствия лицезреть Акаме опустившимся на колени и припавшим к ладони своего хозяина, единоличного и непоколебимого. Своей Жертвы.

Это похоже на небольшое таинство, на ритуал. Сеймей даже себе предпочитает не признаваться, что намеренно из раза в раз опускается в старое, но хорошо сбереженное, кресло. Нисей, расценивая это как сигнал, вскоре опускается перед креслом на пол, склоняет покорно голову, от чего лицо скрывают волосы, прикрывает глаза и целует белоснежную руку, легко касаясь кожи губами, прижимаясь и замирая на несколько бесконечных секунд. Это время необходимо, чтоб немного угомонилось сердце, не колотилось так в груди, чтоб немного осел пламенем взметнувшийся восторг. Чуть погодя он решается взять чужую руку в свои, ведет носом по ладони, мелко-мелко и часто целуя нежную кожу, затем подушечку каждого пальца. И позволяет себе совсем уж невообразимое – берет один из пальцев в рот, оглаживает его языком, неслышно замычав, склоняет голову набок и ведет языком между пальцами вниз, приникая у самого основания к тонкой связующей коже, посасывает. И быстро вытирает холодеющею от влаги руку, зная, что это может стать неприятным и сильно рассердить его Жертву.

Сеймей так невообразимо приятно пахнет, от его близости Связь будто делает кульбит, наполняя Бойца клубками теплых эмоций, в которых не разобраться. Это вовсе не чувствуется унизительным, что странно рядом с Аояги. Сеймей слишком властный, слишком жесткий, всегда повелевает и требует беспрекословного подчинения, используя людей и выбрасывая ненужных. И это все глубоко импонирует Нисею, не отличающемуся строгостью моральных норм, если бы только Ангец не относился точно так же к нему самому. Все существо Нисея противится каждый раз безразличному использованию, вызывая желание потянуть с выполнением приказа, съязвить, немного отступить от плана. И лишь здесь и сейчас, стоя на коленях перед Сеймеем, который, кажется, почти принял его, который позволяет целовать себе руки, пусть даже и глядя с легким снисхождением – в таком положении Нисей ощущает, что все правильно, что все так и должно быть, что здесь и есть его место. Сеймей так бесподобно красив в своей расслабленной позе, подпирающий свободной ладонью голову и из-под полуопущенных век наблюдающий за Бойцом. Нисей не может этого видеть, но чувствует, всем своим естеством чувствует, как прекрасна сейчас его Жертва.

Ровно до тех пор, пока Аояги не сгребает его за волосы, резко отрывая от себя, больно тянет и жестко улыбается в лицо, нездоровой яростью сверкая глазами. Язвительно спрашивает, доволен ли Акаме, получил ли то, чего хотел, обещает, что такого больше не повторится и с силой толкает ногой в грудь, заставляя упасть. Он делает вид, что намеренно позволил прикоснуться к себе, дабы потом унизить, растоптать. И пусть Нисей этому совсем не верит, менее больно не становится.

А Сеймей запирается у себя и дрожит всем телом из-за испытанного только что ни с чем несравнимого удовольствия, понимая, что возбужден морально настолько, что вскоре это могло бы выразиться и физически. И в то же время из-за безмерной злости за это. Так не должно быть, ему это не нравится, это отвратительно и мерзко. И Сеймей не сможет устоять, позволив этому повториться вновь.

Потому, срывая злость на собственном Бойце, Аояги решает не помогать ему в очередном бою, оставляя в авторежиме. И злится потом за провальный проигрыш. Отчасти на себя, что не рассчитал, но, безусловно, больше на Нисея, позволившего отделать себя так, что медики колдовали над ним несколько часов, собирая практически по частям. И то неизвестно, выживет ли, все зависит от воли самого пострадавшего и должно решиться в ближайшие сутки.

Приходится остаться рядом с ним в больнице. Ничтожество обязательно потом за это ответит, ведь приходится потратить на него драгоценное время, перекроить планы и сидеть в темной, неуютно неживой палате.

- Сеймей... – очнувшись, Нисей не говорит "пожалуйста", о нет. Он из последних сил улыбается разбитыми губами и язвительно хрипит, - ты мне нужен, милый, я без тебя умру.

Наглая дрянь. Звучит отвратительно - и лишь больше раздражает оттого, что это чистая правда, а не влюбленная романтичная чепуха. Ему жизненно необходима сейчас близость Жертвы, никакие лекарства не помогут Бойцу лучше. И Акаме знает это, и упивается этим, потому что выбор у Сеймея не велик – помочь или позволить своему оружию умереть. Сжав губы в тонкую нить, Аояги в пару резких движений укладывается на узкую койку и приобнимает обманчиво худое тело. Он перебирает пряди длинных волос, путая в них пальцы и с отстраненным интересом глядя, как черное и мягкое контрастирует с его белоснежной кожей. Гладить Нисея – совсем не то же самое, что гладить Рицку. От контакта с братом в груди становится тепло и уютно, хочется улыбнуться и нежно поцеловать в макушку, насладиться потом удивленным взглядом счастливых глаз.

Прикосновения же к Нисею всегда поднимают в Сеймее бурю слишком сильных, слишком мощных чувств, которым досадно трудно противостоять. Хочется окунуться в них и позволить себе насладиться, разрешить им плавно проникнуть в тело и наполнить негой каждую клетку. Его близость отдается импульсами на кончиках пальцев, рядом с ним Сеймей будто сам наполняется силой. И ладно бы только силой - это, безусловно, только на руку, но вместе с тем в груди скручивается еще ворох из десятков эмоций, в которых Аояги совершенно не желает ковыряться и разбираться.

Вымотанный как морально, так и физически, на грани сна, он лишь позволяет себе коротко коснуться губами виска Нисея, оправдывая это лечебной необходимостью. А проснувшись, обнаруживает Бойца спящим у себя на груди и крепко прижимающимся к боку.

***

С этим приходится – нет, не смириться, Аояги Сеймей не рожден смиряться. Принять. Тем более, отрицать, что ему откровенно приятно - глупо, а Сеймей уж точно не причисляет себя к числу глупых людей. Потому он, можно сказать, расслабился и получает удовольствие.

Сеймей принимает решение и все-таки позволяет Бойцу пойти дальше, даже сам тыкает его лицом в свой пах, дабы не было лишних вопросов. В конце концов, Нисей еще и явно отличный способ достичь приятной разрядки, так зачем отказываться.

Вновь стоя на коленях перед все тем же креслом, Нисей старательно и с видимым удовольствием облизывает его член, а у Сеймея в голове вертится неуместная ассоциация с леденцом. Длинные волосы мягко щекочут бедра с внутренней стороны. Сеймей брезгливо кривится, услышав чмоканье, зато Акаме явно ничто не смущает, тот хлюпает и со вкусом сосет, отлично зная, что и как нужно делать. От осознания того, что у собственного Бойца Сеймей не первый, что он уже касался кого-то вот так, что точно так же брал у кого-то в рот, глаза застилает кровавая пелена. И Сеймей не берется сейчас анализировать свои эмоции, четко понимая, что эта ярость может быть не просто отвращением к попользованному человеку, а едкой ревностью, но не хочет осознавать этого. Кто-то трогал Нисея. Кто-то, не Сеймей. Видел его Бойца обнаженным и таким же бесстыдно откровенным.

Ведь Аояги никак не может знать, что со всеми своими предыдущими партнерами Нисей был жесткой холодной скотиной.

Сеймей касается кончиками дрожащих пальцев уголка рта, в котором собралась вязкая слюна, ведет рукой вверх, размазывая ее по щеке, и когда доверительно расслабившийся Нисей прикрывает глаза и ласково трется о ладонь, резко хватает его за волосы, наматывая их на кулак, больно тянет.

- Шлюха, - лишь шипит он сквозь зубы. Ни гордость, ни затопившая разум ярость не позволяют высказать свои сомнения и тревоги.

Из-за запрокинутой головы Нисей не может толком сомкнуть влажных губ, кадык неприятно прыгает под натянутой кожей. Агнец сейчас столь чисто зол, что даже не замечает, как текут по Связи его эмоции прямо в Акаме.

- Я... люблю тебя. Сеймей, - говорить тяжело, не столько из-за дискомфорта, сколько виной захлебывающего чужого гнева, который Нисей чувствует всем своим естеством.

Это не похоже на признание в любви, на настоящее признание. Это просто констатация факта. Нечто столь естественное и обычное, как будто говорить Сеймею "я люблю тебя" столь же привычно, как восхвалять королеву или воздавать мольбы богам. В любом случае, они оба знают, насколько правильно звучат эти слова. Ведь в мире нет ничего более правильного, чем Боец, безгранично обожающий свою Жертву.

Даже если эта Жертва - бездушный Аояги Сеймей.

У Сеймея дрожат губы и он плотно сжимает их в тонкую нить. Он – Возлюбленный и всегда знает, когда его любят. И всегда эта любовь безграничная, безмерная и нездоровая. Так любит его Рицка, закрывая глаза даже на очевидные недостатки брата, так любил его Соби, доверяя себя всего без остатка, даже зная, что Жертве он так не нужен. Так любит его и Нисей. Тихо и отчаянно, безотчетно, всепоглощающе. Только в отличии от остальных, Акаме отлично знает каждую ублюдочную черту характера Сеймея, и не стремится отдаться с головой. Он просто любит, потому что Сеймей является естественной частью его самого. Именно потому он и принадлежит Аояги безоговорочно, именно потому и не беспокоится по поводу их взаимоотношений. Потому что знает… что Связь – она двусторонняя.

Нервно цокнув языком, Сеймей досадливо хмурится и минет перестает приносить должное удовольствие. Его становится критично мало, а стоящий рядом на коленях Нисей оказывается вдруг слишком далеко. Недопустимо далеко. Вцепившись тонкими пальцами в плечо до боли, Аояги тянет своего Бойца вверх, мрачно глядя бездонными черными глазами.

Конечно же, Нисей без лишних слов понимает, что от него требуется, и дальше уже сам устраивается в кресле на коленях Сеймея, успев лишь скинуть домашние штаны. Естественно, после минета Сеймей не позволяет целовать себя, но разрешает тереться о губы носом, прижиматься щекой к щеке, прерывисто дышать в висок. Раздраженным, но аккуратным движением убирает мешающие волосы.

Нисей опускается на него и это действительно больно - Сеймей толком не смазан, сам Акаме не растянут. Сейчас пойдет кровь и станет чуть легче, думает Нисей. С Возлюбленным всегда так, мелькает мысль и Акаме улыбается, с обреченной нежностью глядя в красивое лицо Жертвы. Даже секс с ним похож на наказание.

Нисей неудобно упирается лбом в острое плечо и опускается на член полностью, тихонько всхлипнув. Он мелко дрожит и обнимает ладошками голову любовника, путаясь пальцами в мягких завитках волос, всеми силами пытается расслабиться. Ощущение правильности происходящего распирает изнутри и от него становится трудно дышать, оно давит в груди, вытесняя легкие и сердце, рвется наружу до жжения в глазах. Только сейчас Акаме понимает, как долго, на самом деле, этого ждал. Вовсе не те несколько месяцев, что прошли после его встречи с Жертвой. Он ждал этого всю свою осознанную жизнь. А может, и дольше.

Нисей чувствует, как легко, будто несмело, утыкаются носом ему в шею, медленно втягивают воздух, пробуя его на вкус, и вздрагивает от неожиданности. Тут же Сеймей одергивает голову, но Нисей давит ему на затылок, возвращает ее обратно. И чувствует острое, будто разряд тока, прикосновение губ к коже. Скупая ласка отдает тысячей мелких уколов на кончиках пальцев, Нисей жадно ловит удовольствие, так снисходительно ему дарованное, абстрагируясь от всего остального, и плавится. От бедер, которые Сеймей властно сжимает, тело сотрясает болезненно-сладкая дрожь, и Нисей начинает плавно подниматься, дабы потом опуститься обратно, пока еще хоть что-то соображает.

Сеймей входит во вкус и вновь наматывает на кулак длинные волосы, тянет, открывая тонкую шею, и прикусывает жилку, в которой лихорадочно бьется пульс. Это какой-то принципиально новый вид обладания, никогда еще он не испытывал над Бойцом такой власти. И в то же время, он тоже чувствует себя принадлежащим, но впервые это не доставляет дискомфорта, не вызывает диссонанса. В груди так жарко, что это мешает дышать, но отстраниться хоть на секунду положительно не представляется возможным. Они находятся слишком близко, слишком тесно, Нисей чувствует, как Сеймей буквально вливается ему под кожу, передает это ощущение по Связи и становится непонятно, кто же из них двоих первым застонал.

У Акаме затекают ноги и немеют колени, он перестает чувствовать свое тело, зато очень четко ощущает, как изучающе, собственнически смотрит Сеймей. Мутный тяжелый взгляд прилипает к взмокшей коже, давит до легкого головокружения, завивается в тугие спирали, опаляя низ живота невыносимым удовольствием, и Нисей лишь в последний миг успевает прикрыть ладонью член, дабы не заляпать педантичного Аояги семенем. Он вновь стонет, чувствуя, как заливает жаром его нутро Сеймей, и жадно впитывает выражение его лица – изогнувшиеся брови над прикрытыми глазами с подрагивающими ресницами, поджатые чуть скривившиеся губы. Красивый, зараза. Невероятно хочется его поцеловать, просто поцеловать. Нисей будто тонет в этом щемящем желании, но никак не может себе позволить его исполнить. Он вообще не уверен, что Жертву теперь дозволено целовать просто так. Может, секс еще не повод целоваться.

Сеймей досадно быстро отходит от оргазма и спихивает Бойца с коленей, отправляется в ванную приводить себя в порядок. Нисей фыркает, представляя, как чистюля Аояги будет сейчас до покраснения стирать с кожи чужие прикосновения, но возвращается Сеймей довольно быстро, позволяя Акаме отправиться в душ. Нисей моется и предвкушает, как утром заберет с подушки мягкие черные ушки.

В спальне Сеймея не обнаруживается, зато из кухни раздается аппетитный аромат кофе. Нисей отправляется на него, инстинктивно желая находиться рядом с Жертвой, пусть даже они и дома, где ничего не грозит. Акаме предпочитает не задумываться так глубоко, но, по сути, просто идет занять свое место.

- Ты зубы почистил? – первым делом спрашивает Сеймей, даже головы не подняв, подсыпая себе в чашку корицы и перца.

Нисей лишь изгибает бровь, адресуя удивленный взгляд своей Жертве, опускается на стул рядом и стаскивает чашку, отпивая слишком горячий кофе. Дерзкий, как обычно. Сеймей недовольно цокает языком, но все же подходит, тянет Акаме за волосы, вынуждая запрокинуть голову, и целует. Жестко и властно, он по-другому не умеет, да и не должен уметь. Нисей едва не стонет от того, как запела от тесного контакта Связь. Он пьянеет от горького и острого вкуса, от переизбытка приятных ощущений, сконцентрированных в одном вечере. И лишь затем осознает, что ответа на свой вопрос Аояги так и не дождался.

Нисей склоняет голову, чтоб прикрыть соскользнувшими с плеч прядями улыбку. Удивительно, как природа безошибочно определяет Имена. Кажется, во всей вселенной не существует никого более любимого, чем сволочной Сеймей. И только что Нисей понял, что сам он тоже воистину Возлюбленный.

@настроение: как интересно, однако, получается. что сперва я никак не умела в НЦ, а теперь вон самое годное, что могу - это порно.

@темы: Loveless, NC-17, романс

---

[William Flay]

Название: Pure
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: Natsume Yuujinchou
Жанр: драма, PWP
Пейринг: Матоба/Нацуме
Рейтинг: NC-17
Дисклеймер: отказ.
Размещение: с разрешения.
Предупреждение: ДАБ-КОН
От автора: не пейте джин.

Прошло уже несколько часов, как Нацуме сидит в маленькой открытой молельне. Сидит и почти не двигается, слегка склонив голову. Он одет в белоснежное церемониальное кимоно, настолько светлое, что режет глаза, настолько сложное, что под тяжестью многочисленных слоев ткани хочется согнуться. Все его тело убрано ослепительно белыми цветами, хитросплетением лилий и орхидей, венками из пионов и нарциссов. Цветы насыщенно, сладко пахнут, заполняя своим ароматом чуть ли не весь лес вокруг, и от обилия этого аромата начинает подташнивать, во рту собирается вязкая густая слюна. Или же виной этому сам белоснежный Нацуме?

Матоба отлично помнит день, когда Такаши-кун согласился стать частью его клана. Все оказалось так просто, хватило лишь наслать достаточно сильного духа на его школу, подгадав момент, когда никто из его хваленых друзей ёкаев не сможет прийти на помощь. Что оказалось тоже не так уж сложно, вопрос одной, с лихвой обеспеченной саке, гулянки. Мальчик пришел тогда такой бледный, как цветы, которыми он сейчас украшен, подобно кукле. Попросил защиты для своей приемной семьи, для своих друзей, сказал, что готов на все. Матоба улыбнулся так, что Такаши-куна передернуло, он видел. Похоже, мальчик так ни о чем и не догадался. А может, и догадался, но виду не подал.

Прошло уже несколько лет с тех пор, Нацуме безупречно исполняет все поручения. Сейджи лично следит за тем, что велят мальчишке и как он справляется - отлично. Мальчик закончил школу и немного вытянулся, став почти одного роста с Матобой, отчего выглядит теперь еще более тощим и тонким. И будто в противовес этому, его духовная сила лишь окрепла. Нацуме, кажется, немного успокоился и нашел зыбкий внутренний баланс. Внешне мальчик кажется бескрайне спокойным и лишь получая одно из тех неприятных заданий, в которых наверняка могут пострадать его любимые духи, приходит лично к Матобе и начинает спорить. Сейджи любит такие моменты. У Нацуме горят огнем его бесцветные глаза, он сжимает руки в кулаки и повышает голос, отчаянно, сердито доказывая, что так нельзя, что без этого можно обойтись, что нет никакой необходимости наносить вред кому-либо. Безнадежный альтруист, он так не похож на главу клана экзорцистов, которому и на людей-то плевать, не то что на духов. Матоба искренне наслаждается силой его таких редких эмоций, и даже лучше, что они негативные, от того они будто более пряные, Сейджи иногда кажется, что на языке оседает вкус этого праведного гнева Такаши-куна.

Вот и перед этим заданием Нацуме долго сидит в его личном кабинете и до хрипа в голосе спорит, изменяя условия, на которых он пойдет на подобный риск. От него требуется вырядиться невестой, дабы приманить одно старое местное божество. Мальчик соглашается лишь потому, что божок явно давно уже страдает, потеряв свою возлюбленную несколько столетий назад, и хочет подарить ему успокоение. Матобе же не требуются оправдания или мотивация, главное, что Нацуме согласился и сейчас сидит, покорно ожидая прихода своего "возлюбленного". Сейджи не очень-то нравится это задание, но за него пообещали баснословную сумму денег.

Вокруг Нацуме тут же собирается целая свора мелких духов, глядящих на него с нескрываемым восторгом. Под маской не видно, но Матоба может с уверенностью сказать, что мальчик улыбается. Легко, почти незаметно, но он умеет улыбаться не столько губами, сколько посветлевшим лицом, на котором разглаживаются хмурые морщинки, чуть щурятся глаза и лишь слегка приподымаются уголки губ. Такаши-кун изредка что-то отвечает на вопросы, не меняя позы. Матоба не может разобрать слов, лишь слышит, как спокойно и по-доброму звучит его голос.

Нацуме выглядит невыносимо чистым. Облаченный в свадебные одеяния, украшенный этими тошнотворными цветами и окруженный аурой обожания. Настолько чистым, что с желанием его замарать становится почти невозможно бороться. Матоба давно уже заметил, что его тяга к мальчику перешла границы здорового интереса, но пока еще не предпринимал никаких существенных поползновений в сторону Такаши-куна. Но сегодня внутренняя чаша терпения Сейджи, похоже, переполнилась.

С заданием Нацуме справляется как нельзя лучше. К концу дня у молельни появляется старое, едва передвигающееся божество, которое явно изо всех оставшихся сил спешит к своей спутнице. Выглядит некогда могущественный бог откровенно жалко. Нацуме терпеливо дожидается, пока он подойдет, кладет свою белоснежную, будто мерцающую в опадающих сумерках, руку на рыхлую щеку, тут же измазав в чем-то пальцы. Но не отстраняется, наоборот, наклоняется поближе, соприкасаясь со старым божеством лбами, и перед изгнанием говорит ему еще что-то. Матоба фыркает, думая, что наверняка это что-то из разряда сентиментальной дряни, вроде "с возвращением". Затем мальчик будто сам весь начинает светиться, заражая этим светом и полусгнившего божка, стирая его существование из этого мира. Матобе даже не пришлось выходить из укрытия, чтобы помочь, Такаши-кун отлично справился и сам. Он уже давно со всем справляется сам, но Сейджи упорно ходит с ним на такие вот задания. На всякий случай. Нацуме не возражает.

По дороге в старую гостиницу, в которой они вынуждены остановиться, мальчик идет, слегка прихрамывая, еще не вполне овладев затекшим в обездвиженности телом, и не произносит ни слова. Но от него так и веет умиротворением и спокойствием, как бывает только после хорошо выполненной работы, которой остаешься полностью доволен. Матоба еще раз скептично фыркает. Нацуме снял маску и Сейджи убеждается в своей догадке - Такаши-кун и правда улыбается этой своей невозможной улыбкой. Измазанная непонятно в чем ладонь и пятна на маске и цветах все еще не делают его хоть немножко менее чистым. И это раздражает все больше.

Нацуме никогда не позволяет девушкам из клана помогать ему раздеваться. Понятное дело, убраться во все эти цветы и одежды сам он не может, но вот снимать это все с себя всегда предпочитает самостоятельно. Матоба стоит в дверном проеме, опираясь о стенку и сложив руки на груди, внимательно наблюдает, как плавно падают на пол многочисленные цветы, и думает, что коварно воспользовался этой невинной привычкой мальчика. И ухмыляется своим мыслям.

Сейджи отталкивается от стенки и неслышно подходит к Нацуме, опускает ладони на напряженные плечи, заставляя вздрогнуть. Ему почему-то кажется, что Нацуме и сам понимает, что это должно было однажды случиться, всегда понимал, а потому сейчас совсем не удивлен, лишь напрягается всем телом.

Матоба зарывается носом в светлые волосы, с силой сжимая плечи, и втягивает глубоко в себя запах Такаши, изрядно перебитый гадкими лилиями. Пока Нацуме стоит, замерев на месте, Сейджи вытаскивает оставшиеся цветы из хитроумного плетения, развязывает пояс, поддерживающий слои тяжелой белой одежды, и несколько раз плавно обходит вокруг мальчика, разматывая его.

Распахнув кимоно, тем самым обнажая грудь Нацуме, Матоба толкает мальчика на футон, тут же нависая сверху. Такаши ловит пальцами кончики его волос и отстраненно смотрит, как черное контрастирует на белом. Сейджи вновь фыркает и жестко сгребает тонкие запястья в охапку, запрокидывает руки Нацуме ему за голову. Белоснежная ткань сползает вниз, оголяя руки по локоть и наверняка мешая удобно лежать. Матоба думает, что на нежных руках останутся яркие синяки от его пальцев, и облизывает пересохшие губы.

Нацуме мелко дрожит, накрытый чужим телом, и сердито хмурится. Он говорит:

- Не надо.

Из-за его голоса, чистого от страха, гневно бурлит в венах кровь. Он говорит:

- Прошу вас, Матоба-сан.

Но не пытается сопротивляться. Сейджи этого не понимает и думает, что никогда не сможет понять. Нацуме хочется испачкать, осквернить, сделать таким же черным, как и сам Матоба. Но не сломать, нет.

Мужчина наклоняется и с нажимом ведет большим пальцем по выпирающей ключице, затем смыкает на ней зубы. Сильно, больно. Останется след. Это именно то, что нужно - пометить Такаши, сделать его своим, подчинить, овладеть и оставить как можно больше себя на его теле.

На запястьях четко отпечатался след от каждого пальца Сейджи, как он и думал. Еще немного и они нальются лиловым. Цепь укусов на ключицах остается вмятинками зубов, как стягивающийся ошейник. В довершение Матоба оставляет еще несколько болезненных засосов на нежной шее. Он смотрит как сыплется гранатовыми зернышками кровь на сгибе и гадает, останутся ли рубцы. Хочется, чтоб остались.

Матоба скользит ладонями под шелковую ткань, царапая, и с силой сжимает стройные бедра, намеренно покрепче, чтоб обязательно потом было заметно, где Нацуме касались его руки. Мальчик мелко дрожит - от холода ли, от отвращения ли, непонятно, но уж точно не от удовольствия.

Сейджи усыпает бледную грудь цепкими поцелуями, смыкает зубы на крошечном соске, зажимает и теребит его языком. Слышит сдавленный всхлип. И ухмыляется. Жалит, украшая подтянутый живот россыпью пылающих меток. Наконец, обхватывает аккуратный мягкий член ладонью и начинает массировать, хищно сверкая глазами, когда кровь-таки начинает приливать к паху и мальчик твердеет от насильной ласки. Матоба ловит взгляд чайных глаз и задыхается, столь охватывающая буря эмоций сейчас плещется в нем. Молчаливое осуждение будто закачивается под кожу. Нацуме так горько и по-детски обидно, на щеках горит злой румянец. И все равно мальчик не сопротивляется. Что сердит Сейджи лишь еще больше.

Даже смазанные ароматным маслом пальцы с большим трудом проникают в напряженное тело - пусть Нацуме и не пытается вырваться, но собрался весь в сгусток немого протеста. Приходится наклонится к нему поближе. Кончики волос падают на белоснежную грудь и Матоба шепчет:

- Такаши-кун.

И впервые мальчик вздрагивает, будто его ударили. Хмурится и остро смотрит в глаза, повернув голову. На его сжатых в нитку бледных губах оседает чужое дыхание, Матоба шепчет:

- Расслабься, позволь мне.

Сейджи никогда на самом деле не понимал, почему Нацуме его слушается. Пусть оспаривая некоторые приказы, пусть выказывая откровенное недовольство, чаще всего пытаясь отговорить или хоть немного смягчить решения, но тем не менее, всегда слушается. Вот и сейчас Матоба ощущает, как обмякают мышцы и сразу два пальца скользят внутрь, нетерпеливо растягивая и пытаясь нащупать нужную точку, ведь мужчина вовсе не хочет овладевать пластом лежащим телом, не хочет превращать все в полноценное изнасилование.

Мальчик сдавлено ахает и утыкается лицом в подушку, странно скривив брови. Его живот часто поднимается на лихорадочных вдохах, а на выдохах опускается настолько, что образует некрасивую впадину. И все равно остается невинно прекрасен. Матоба целует его в том месте, где начинают расходиться ребра, спускается ниже, щекоча влажную кожу хлесткими прядями волос, ныряет языком в пупок и снова прикусывает.

У Такаши, кажется, вся кровь отлила от лица, настолько бледным от выглядит, когда Матоба нависает над ним, сперва пристраиваясь, затем вторгаясь в его распластанное на мятом кимоно тело. Сейджи делает все медленно, откровенно наслаждаясь процессом, вбирая всем телом мелкую дрожь, пропитываясь неповторимым зрелищем, развернувшимся перед ним. Короткие пшеничные волосы разметались и спутались. Нацуме коротко дышит, хватая воздух припухшими искусанными губами, и крепко жмурится, тревожно изогнув брови. Он отворачивает голову и запрокидывает руки наверх за нее, хватаясь за подушки напряженными пальцами. На запястьях уже проступают пятна. Над губой собрались крупные бисерины пота и Матоба наклоняется, широко слизывая их. Стройные бедра широко, неприлично разведены, меж плоских ягодиц плавно входит член, пошло хлюпает, погрузившись до конца. Матобу бросает в жар от всего этого.

Сейджи вновь сжимает белые руки обеими своими, начиная размеренно и методично толкаться в разработанное тело под ним. Нацуме, кажется, наконец решает немного подергаться, пытается вытащить одну руку из хватки. Но в итоге просто устраивает ее так, чтоб переплести пальцы. Ресницы слипаются от выступившей на плотно закрытых глазах влаги, но из-под век не катится ни одной слезы. Мальчик легонько раскачивается под вбивающимся в него Сейджи и упорно не смотрит на любовника. Приходится схватить его за подбородок и развернуть к себе. Матоба вновь задыхается от взгляда, но на этот раз как-то нехорошо. Будто он что-то упустил, будто сделал что-то неправильно, не так, как нужно было. Это чувство неприятно оседает в желудке, горчит на губах и хочется от него отмахнуться. Потому Сейджи наклоняется и принимается целовать сухие искусанные губы. Получается немного жестко, но на этот раз не специально, просто Матоба, оказывается, и не умеет по-другому.

Спустя пару минут мужчина понимает, что Нацуме начал слабо и несмело отвечать на поцелуй, все сильнее сжимая чужую ладонь, так, что аж ногти побелели и коротко впились в мякоть ладони Сейджи. От этого осознания позвоночник оплетает приятным тянучим чувством, которое тяжело стекает в пах и Матоба сбивается с ритма, быстро вколачиваясь в Такаши и плавясь от всего происходящего. Свежий запах тела, его тепло и мягкость, его неброская красота - они топят разум Сейджи в полубезумной, сладкой неге, посылая импульсы по всему телу. В последний миг Матоба успевает выйти из Нацуме, дабы кончить, заляпав семенем его молочные нежные бедра.

Мальчик сразу дергается, чтоб подняться, но Матоба накрывает его собой, обхватывает ладонью аккуратный член и доводит до оргазма. Любуется, как Нацуме испачкал его руку и собственный живот.

Сейджи смотрит на Нацуме, лежащего на мятой одежде, которая уже не слепит белым, среди умирающих цветов, опустошенный и подавленный. Все его тело усеяно мелкими следами от близости и Матоба чувствует вязкое, удушливое удовлетворение. Он получил, что хотел. Кажется.

Мальчик не спешит подрываться и уходить или хотя бы приводить себя в порядок. Он лишь смотрит тусклым взглядом в одну точку. На грани слышимости Нацуме выдыхает:

- Я не хотел так.

Сейджи замирает, так и не поправив на себе толком одежду. Нацуме выдыхает:

- Я хотел, чтоб это было, как должно. Как правильно.

Нацуме, может, и не знает, как это - правильно. Но уж точно не так.

Он сворачивается в клубок на полу, надломленный и беззащитный. Матоба достает маленькую трубку на длинном мундштуке, набивает ее ароматным табаком и начинает дышать душным пахучим дымом.

Вскоре становится слышно, как Нацуме дышит мерно и тихо - уснул. А Матобу парализует самым простым осознанием - значит, мальчик, все же, хотел. Сейджи прикрывает лицо ладонью и тихо смеется, ошарашенный собственной глупостью. Ведь безмерно глупо пытаться навредить его телу, пытаться испачкать, когда Матоба осквернил уже самое сердце Такаши. Правда, самым чистым образом. Похоже, с Нацуме не бывает по-другому и бесполезно пытаться.

Сейджи опускается рядом с подрагивающим во сне мальчиком, сминая вялые цветы, убирает с его лица взмокшие волосы. Наклоняется и целует в висок, надолго прижавшись губами к тонко пахнущей коже.

@темы: Natsume Yuujinchou, NC-17, PWP, драма

---

[William Flay]

Название: Letterman jacket
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: Kuroko no Basuke
Жанр: юмор
Пейринг: Макото/одежда, Киеши/Ханамия
Рейтинг: R
Дисклеймер: отказ.
Размещение: с разрешения.
От автора: естественно, они все вместе учатся в одном университете, разве может вообще быть по-другому.

Киеши ходит в спортивной куртке - в одной из таких, которые таскают капитаны команд по футболу в тупых американских фильмах. Тупой Киеши, притащивший из Штатов тупую спортивную куртку. С таких еще обычно текут все девчонки.

И все бы ничего, да только эта идиотская куртка ему так блядски идет, что с этого течет сам Ханамия. Будь они прокляты, Штаты и вся их куртковая промышленность.

Киеши натягивает свою куртку и встряхивает широченными плечами, чтоб та села, как должна. Поправляет резинку на рукавах и неуклюже застегивает две нижних кнопки, оставляя распахнутой грудь. Его лапищи больше подходят для того, чтоб держать одной рукой баскетбольный мяч, а не работать с мелкими детальками. Может, подарить ему одну из таких детских развивающих игр, направленных на мелкую моторику? Ханамия уверен, что придурку будет даже интересно, мозгами он не далеко от пяти лет ушел.

Зато фигуру себе отрастил что надо. Зараза. Высоченный, широченный, вот уж правда, как за каменной стеной. И в этой своей блядской бело-красной куртке с огромной буквой T слева. Такой, сука, довольный, что его хоть вместо прожектора ставь, сияет рожей своей.

И девки на Киеши вешаются, будто он аттракцион бесплатный. Вон он, идет так неловко, вразвалочку, и как вообще на площадке не валится? А сбоку подбегает пигалица с параллельной группы, виснет у него на руке, будто он турник какой. Она едва ли достает ему до плеча, как раз в том месте, где кожаный рукав вшит в шерстяную основу. Они недолго разговаривают и Киеши как-то нехотя стягивает с себя куртку, накидывая ее на тонкие плечи, а девушка в ней тупо теряется. Смотрится в высшей степени нелепо.

Макото прикусывает губу и чувствует, что аж покраснел от злости. Вот овца, а.

***

Ханамия отправляет в рот последний ломтик шоколада и мнет шуршащую фольгу с этикеткой "95% какао". Киеши какой-то раз вздумал стащить у него кусочек одной такой. Стоило поделиться тогда хотя бы затем, чтоб посмотреть на его скисшую рожу. С перекошенным от горечи и недоумения лицом он говорил, что разве сладости не должны быть сладкими. Эту детскую обиду в голосе Макото помнит до сих пор.

Свернув окошко браузера, Ханамия устало трет переносицу. Он теперь, кажется, знает об этих дебильных куртках все. Что они называются Леттерман джекет, что изначально давались только за особые заслуги, что на воротничке обязательно должны быть полоски, иначе не тру. Вот у Киеши есть белые полоски на гребаном красном воротничке. Чтоб им пусто было, и воротникам, и американским студентам, и придурошному Киеши Теппею, таскающему за собой и на себе всякий хлам.

Макото даже покупает себе одну такую. Зеленую с черным, как форма его бывшей школы. Благо, сейчас их можно найти в любом фирменном магазине. Спасибо глобализации и мировому помешательству на одних и тех же вещах.

Но она какая-то не такая. Толстовка как толстовка, ничего особенного. Еще и резинки на запястьях давят. И сидит она точно по фигуре, нигде не велика.

Может, вся фишка именно в том, что такие, как надо, шьют только в Соединенных Штатах чертовой Америки? Или же Киеши использует какую-то запрещенную магию. Гипноз. Приворот. Придурошные феромоны.

Да пошло оно все к черту.

***

Проникнуть в комнату к кретину Киеши оказывается вообще за нефиг делать. Приходишь, открываешь незапертую дверь, берешь что хочешь, никто тебе и слова не скажет.

Дня два куртка просто висит на спинке стула, небрежно кинутая. Пока Теппей безуспешно перерывает шкафы и горестно вздыхает, не способный найти любимую одежку, Макото ходит мимо нее настороженно, будто та может кинуться на него, покусать и заразить Киешиным добродушным бешенством. И вот уже Ханамия будет ходить по универу с улыбчивой миной, переводить старушек через дорогу, уступать в транспорте места беременным женщинам и кормить бездомных котят. Перестанет пугать детей. И ломать людям конечности. Фу, от одной только мысли по спине бегут мерзкие мурашки и Макото передергивает плечами, сбрасывая наваждение.

Хорошо, что в соседях у него не Лео и не Имаеши. Первый бы тут же узнал чужую шмотку, а второй не только узнал, но еще и поглумился бы.

Макото осторожно подходит к спокойно висящей куртке, не отрывая от нее взгляда, будто доказывая свое над ней превосходство. Хомо сапиенс, житель ХХІ века, великий и могучий укротитель блядских курток. Легко качнув головой, отгоняя бредовые мысли, Макото кладет руку на мягкую ткань, трет ее большим пальцем, затем поглаживает плавно ладонью. Шерсть уже теплая, будто у дебильного Киеши тело источает такой ядреный жар, который держится на одежде и несколько дней спустя. Макото подцепляет жакет и ловко ныряет в него. Будто тот так и оставался статичным, а Ханамия подкрался и устроился внутри. Его тут же с головой накрывает чужими, но такими знакомыми запахами. Древесный аромат дешевого парфюма Киеши немного выветрился, став тоньше и гораздо приятней. Он так подходит Теппею - дубина, которая и пахнет как дубина. Отголоски насыщенного запаха пота чуть покалывают ноздри, пока Макото втягивает воздух, выуживая самый нужный запах. Куртка пахнет самим Теппеем. Такое впечатление, что именно так и пахнет чувство защищенности. Сталью и свежей листвой. Ханамия скептично фыркает.

Макото тонет в этой долбаной толстовке. Она слишком широка в плечах, виснет по бокам, даже резинка не помогает приталить. Такое впечатление, что в нее поместилось бы полтора Ханамии, а то и все два. Как раз по одному на каждое колено придурошного Киеши. Рукава по длине почти впору, но, опять-таки, слишком широки и болтаются на запястьях. Просто курам на смех.

В ней невыносимо жарко. Спина уже взмокла, тонкая футболка липнет к коже, становится тяжело дышать. Макото с досадой обнаруживает, что не просто возбужден, у него тут колом стоит. На блядскую куртку гребаного Киеши.

Ханамия опускается на кровать, опираясь о стенку, и широко разводит ноги. Толстовка окутывает его, как кокон, словно обнимает и убаюкивает. Он аккуратно достает из джинсов начинающий ныть член, оголяет гладкую головку и выдавливает каплю смазки, а затем растирает ее, надавливая большим пальцем на уретру. Второй рукой Макото обхватывает мошонку и сжимает будто звенящие яйца. Тело прошивает острой дрожью, которую приходится переждать, напрягшись и замерев.

Дальше все происходит быстро и как в бреду. Наспех облизав ладонь (во рту слюны натекло, как у собаки, что чует кость, вашу ж мать, а), Макото крепко обхватывает член, что прижимается к красной ткани на животе. Пару раз резко дергает рукой вверх-вниз, но этого катастрофически мало. Нагревшись от его собственного тела, куртка начинает пахнуть еще сильнее, только теперь запах Киеши разбавляется ядовитым ароматом самого Ханамии и от этого нахер рвет крышу. Сдавленно застонав, Макото добавляет вторую руку и начинает дрочить сразу обеими, не к месту подумав, что огромная лапа Теппея накрыла бы, наверное, его член почти полностью.

С мыслью о руках Киеши, Макото позорно спускает чуть больше, чем через минуту. Он так и сидит на кровати, широко расставив ноги, оглушенный бурным оргазмом. Темнота перед плотно зажмуренными глазами плывет цветными пятнами, а губы пересохли от тяжелого дыхания, нежная кожа стягивается и приходится их облизывать.

Немного придя в себя, Макото обнаруживает, что большая буква Т заляпана его семенем. И находит это весьма уместным, блядской куртке Киеши Теппея эээ очень идет сперма Ханамии Макото.

Приблизительно в этот момент, пока Макото додумывает свои странные высокоайкьюшные мысли, гаденько улыбаясь, дверь комнаты, в аккурат перед которой стоит кровать, распахивается, являя миру Мистера Добро и Жизнерадостность.

- Ханамия, а ты не видел мо... ого.

Блядь. Видимо, тупость таки передается одежным путем. Как еще иначе объяснить, что Макото, подобно дебильному Киеши, начал забывать запирать дверь. Именно тогда, когда больше всего нужно.

- Захлопни дверь, кретин, - шипит Ханамия, собирая свои богатства обратно в трусы.- С той стороны, блин, да чтоб тебя черти драли, Киеши!

Теппей закрывает дверь, как и было велено, но оставаясь стоять в комнате. Его глаза как-то нездорово блестят и Ханамию это настораживает. Только вот Киеши нельзя повесить на спинку стула, чтоб немного к нему привыкнуть и подумать над тем, что делать. А жаль. Потому что нужно как-то объяснять, почему Макото сидит в стащенной куртке Киеши, явно заляпанной свежей спермой. Причем, объяснять надо срочно.

Можно, конечно, с невозмутимым видом сказать, что так и было. Споткнулся, упал, очнулся - обконченная толстовка. И вообще, в ней и так много белого на красном, одним пятном больше, одним меньше, кому какое дело.

Киеши, похоже, есть дело. Подстава.

- Я нашел свою куртку.

- Я выпишу тебе за это грамоту.

- Она на тебе.

- Она от тебя хорошо спряталась.

- Ты ее... испачкал.

- Я ее сделал только лучше, можешь не благодарить.

- Макото... - как-то незаметно Киеши успевает подойти к кровати и уже опирается о нее коленом. Тем одним, которое здоровое. - Тебе очень идет.

От его хриплого голоса волоски на теле становятся дыбом, будто Макото бьют током низкого заряда. У Киеши во рту банановая жвачка. На вкус как "Орбит поцелуй".

Его невозможные ладони обхватывают и щеки, и частично шею, и пальцы достают потереть за ухом. Макото отстраненно думает, что такими можно задушить в два счета, но удушье ему сулит скорее Киешин язык, который тот ему чуть ли не в глотку сует.

У Теппея все большое и мягкое, как эта дурацкая спортивная куртка. Ну, кроме члена, пожалуй - тот, конечно, большой, но Макото предпочитает его в твердом состоянии.

У Теппея туча других уродских шмоток, типа старой розовой футболки, которую Макото может носить как платье, она прикрывает ему бедра, а растянутый ворот сползает с плеча, оголяя его, отчего Ханамия зябко ежится со сна.

Но об этом всем Макото узнает чуть позже.

@темы: юмор, Kuroko no Basuke, R

---

[William Flay]

Название: Pretending
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: Reborn
Жанр: романс
Пейринг: 1869
Рейтинг: R
Дисклеймер: отказ.
Размещение: с разрешения.
От автора: IAMX – I Like Pretending
текст, может быть, немножко рваный, но черт побери, эти двое - просто оголенные нервы.

Иногда они играют в интересную игру.

Например, Мукуро делает вид, что у Хибари нет руки. Рокудо представляет, а руки и правда нет. По крайней мере, так кажется Кее. Он знает, что все конечности при нем, но поворачивая голову налево, видит лишь впадину на месте, где кость должна входить в сустав. Затянутую нетронутой кожей впадину - ее не то что бы не стало, а будто и не было там никогда, будто и не должно быть. Мукуро подходит и проводит кончиками пальцев по неестественной вмятине на чужом теле, трепетно, с восторженным блеском в разноцветных глазах, пытаясь представить, как сейчас чувствует себя Кея. Ощущает ли он себя беспомощным? Неполноценным?

Или, например, Мукуро становится интересно, как долго Хибари сможет прожить без легких. Без особого труда он представляет себе вакуумную пустоту внутри чужой груди и Кея падает на колени, сжимая рубашку, будто это могло бы чем-то помочь. Он не может ни глотнуть воздуха, ни выдавить его из себя, открывает рот, хватается за горло и со жгучей ненавистью смотрит в разноцветные глаза, отображающие ядовитую ухмылку, идентичную той, что на тонких губах. И Мукуро без труда может себе представить, как рассыпается в прах от этого взгляда - ведь наверняка если бы Хибари мог убить его таким способом, то сейчас точно бы сделал.

Как-то раз Мукуро даже представляет, что у Хибари нет глаз. Правда, это совсем не интересно, ведь у того настолько развиты все инстинктивные чувства, что Кея без труда кидается в бой и даже оставляет на чужом стройном теле пару ссадин. Да и Мукуро слишком хорошо может себе представить, каково это - когда вокруг одна только темнота и ничего не видно.

Если бы хоть кто-то узнал об этой их игре, то поразился бы тому, что Хибари-сан такое позволяет. Затем, пожалуй, сразу был бы убит. Потому что ни одна живая душа не должна знать, что сразу же, как только спадут оковы иллюзии, Кея смачно, безудержно трахает Мукуро, как сам того захочет.

Он молча, отчасти сдержанно рвет на чужом теле ткань одежды и кидает его на первую попавшуюся горизонтальную поверхность, будь то даже пол. Сжимает белоснежные бедра так сильно, что Мукуро может явно представить, какие четкие следы остались бы потом. Он не целует и не ласкает - он берет свое, то, что ему положено по праву. По правилам их небольшой игры. В глазах плещется Северо-Ледовитый, из чистой ярости и ледяного бешенства. Он грубо раздвигает длинные стройные ноги и без подготовки врывается в тонкое тело, поначалу даже ничего почти не чувствуя, ведь это возбуждение - это не желание и не любовь. Это яркая, взлелеянная злость. Настолько явная, что Мукуро может представить, как захлебывается в ней.

Хибари наматывает на кулак неприлично длинные волосы и резко тянет, заставляя выгнуться, пустить в себя еще глубже. Заламывает потянувшиеся обнять его руки неестественным, неудобным образом, и Мукуро остается лишь представлять, как же пахнет его покрытая капельками пота кожа, как же ловится пальцами пробегающая по спине дрожь, когда он кончает, как же чувствуется на губах его неугасимый жар.

Тело получает оргазм, а Мукуро уже очень хорошо научился представлять, будто действительно ощущает его.

И так из раза в раз, Рокудо днями сидит в колбе, свернувшийся, жалкий, и представляет, как именно это произойдет вновь.

Пока не слышит звон битого стекла. И в это невозможно поверить, ему кажется, будто потоком физиологического раствора его выносит из ненавистной колбы и будто его ловят крепкие руки.

Очнувшись в незнакомой комнате, оформленной в традиционном японском стиле, усталый мозг прошивает осознанием - не показалось. Свет слишком яркий. Звуки слишком громкие. Шелковые простыни слишком грубые. Но Мукуро и представить себе не мог, что в высшей степени беспомощным он почувствует себя именно тогда, когда в поле зрения появится Хибари Кея. Который не пытается нападать или делать больно, он смотрит своим почти ничего не выражающим взглядом, отдающим лишь извечным недовольством. И Мукуро отчаянно хочется представить, что его здесь просто нет.

Но это невозможно, когда день за днем Кея приходит и смотрит. Смотрит на это некрасивое, слабое тело, с посеревшей морщинистой кожей, тощее настолько, что можно наглядно изучать анатомическое пособие. Тело, вряд ли способное вызвать какую-либо еще реакцию, кроме отвращения.
И тем не менее, Кея упорно кормит его каждый день с ложки, пока Мукуро не способен делать этого сам, затем осторожно протирает влажной губкой все тело. И все бы ничего, только после он наклоняется и касается этого тела губами. Везде, где только вздумается.

Поцелуй в бок у подмышечной впадины. Поцелуй чуть выше выпирающей косточки на бедре. Поцелуй в живот в том месте, где расходятся ребра. Поцелуй под левым уголком рта. Хибари пока еще не считает возможным касаться его руками, но Рокудо видит, как сильно он того жаждет.

И каждый раз Кея уходит возбужденный, а Мукуро вновь изо всех сил пытается представить, что его здесь нет. Что он не хочет этого так сильно и не ждет ежеминутно, когда Хибари вернется в комнату.

Что он не испытывает этих, таких чуждых ему, эмоций.

Но у Кеи, очевидно, на это свои планы. И вообще, нужно отучать Рокудо от этой отвратительной привычки витать в облаках, представляя невесть что.

@темы: R, Reborn, романс

---

[William Flay]

Название: Держи меня за руку, долго, пожалуйста.
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: Free!
Жанр: романс, ангст, AU
Пейринг: СоуРин
Рейтинг: NC-17
Дисклеймер: отказ.
Размещение: с разрешения.
Предупреждение: Кинк. ампутация, чуваки. в смысле, совсем. вообще. я оттяпала Соу руку. позаботьтесь о своей нежной психике сами.

Южный намертво впаян в твои
поднебесного цвета глаза.

Острый запах спирта врезается под кожу, вакуумная больничная тишина давит, будто комнату положили под пресс. Офицер Мацуока сидит, покусывая губы, и нервно теребит фуражку в руках. Надо бы смыть с них кровь. Вторая отрицательная уже подсохла, превратившись в корку, и потрескалась. Рину кажется, что ее остались литры на руках. Литры чужой крови, не совпадающей с его третьей положительной, иначе мужчина отдал бы ее всю напарнику, что лежит сейчас в операционной, увитый проводами и трубками, окруженный стерильными врачами, еле живой. Это физически невозможно, но Рин так отчетливо слышит писк датчика, отсчитывающего удары сердца Соуске. Каждый удар - по его голове.

Врач выходит через семь часов и девятнадцать минут. Сухо сообщает, что офицер Ямазаки жив и даже стабилен, внутренние травмы оказались не критичными, но все равно пока помещен в реанимацию, в себя еще не пришел. Большего сказать не имеет права, а среди членов семьи нет такого понятия, как "друг детства, всю жизнь спасавший его чертову задницу", так что посещения пока придется отложить.

Рин ругается, но ничего сделать не может. Даже если и брать палату штурмом, то нужно сперва хотя бы вымыть руки.

Через три дня перманентного надоедания, офицеру Мацуока все же дают разрешение проведать напарника. Рин заходит в палату с приглушенным синтетическим светом, осторожно опускается на стульчик по правую от друга сторону и хочет взять его за руку, а руки просто нет. Вот плечевой сустав, вот плечо в бинтах... а локтевого сустава нет. И, соответственно, ни запястья, ни кисти, ни пальцев. Их попросту нет.

- Привет, - тянет улыбку Соуске и смотрит потухшими глазами.

- Соу... твоя... - слова липнут к стенкам горла, перекрывая воздух, давят изнутри гадким комом.

Соуске качает головой, как он это обычно делает, имея ввиду "все в порядке", а Рин лишь падает на койку, уткнувшись в его пахнущую неживой стерильностью бинтов грудь, и долго, беззвучно плачет. Зная, что друг сам этого делать ни за что не станет.

Ни черта все не в порядке.

Кое-как успокоившись через полчаса, Рин идет ругаться с ведущим врачом, с хирургом, с зав.отделения, да хоть с самим Гиппократом, ибо никак не может понять, с хрена ли Соуске отпилили руку.

Он все прокручивает и прокручивает в голове события того злосчастного задания.

Когда они вдвоем ворвались на склад, намереваясь задержать наркодиллера, которого выслеживали несколько месяцев, в огромном, забитом коробками, помещении, находился только обвиняемый и качающееся под потолком эхо. Соуске держал того на прицеле, пока Рин доставал наручники, оглашая обвинения и права, а потому совсем упустил момент, когда раздался оглушающий свист, после которого на них бросился брызжущий слюной ротвейлер.

Рин стоял и смотрел на злобного рычащего пса, который несся будто в замедленной съемке, пока не ощутил, как его накрывает большое теплое тело. Тело с таким знакомым и безопасным запахом. Соуске.

Прибывшие на подмогу Микошиба с Нитори застрелили пса и бросились в погоню за попытавшимся скрыться торгашом, а Рин сидел, сдерживая расползающуюся внутри тошноту, и пытался собрать в кучку развороченную в хлам руку. Соуске, помнится, еще шутить пытался. Как будто у него чувство юмора есть, придурок.

Но ведь Мацуока тогда все сделал правильно. Разодрал рубашку, наложил жгут, прижал рану, кое-как остановил кровотечение.

- Слишком поздно прибыла помощь, - терпеливо объясняет доктор, рассказывая про остатки костных тканей в рваных мышцах. Рин же вновь чувствует, как его окатывает душным запахом крови, перед глазами всплывает месиво, в котором с трудом можно узнать изжеванную руку с белеющими осколками костей. - Повязка была наложена слишком туго, мы ничего не могли сделать, - с вежливым равнодушием продолжает рассказывать доктор про некрозы, нарушения циркуляции и прочие непонятные вещи, которые заливаются в голову Рина как вода, не задерживаясь там, но вымывая все прочие мысли, оставляя лишь одно ужасающее осознание.

Это что же получается... он сам виноват в том, что Соуске, его Соуске, с которым они вместе ходили в плавательный клуб в школе, с которым вместе заканчивали полицейскую академию, с которым до сих пор дерутся за колу, потерял руку... из-за самого Рина? Мацуока бледнеет, сглатывает и не замечает, как врач предлагает ему воды и усаживает в ближайшее кресло.

Еще почти месяц Рин ходит в больницу каждый день. Носит Соуске арахисовое масло, поправляет подушки, раздвигает шторы и вообще всячески суетится, пытаясь развлечь друга хоть чем-то.

Болезненно белые бинты перетягивают его широкую грудь, плечо и все, что осталось от руки. Рин наблюдал за перевязками так часто, что теперь сам помогает их менять, слой за слоем снимая шершавую ткань, оголяя набухшую и потемневшую поврежденную конечность в коже, туго перетянутой жесткими швами. В такие моменты Соуске всегда склоняет голову набок и смотрит в противоположную сторону застывшим, замершим взглядом, будто его здесь и нет вовсе. Будто это все не с ним.

Охлаждающая мазь приятно пахнет ментолом. Этот запах так идет Соуске. Рин осторожно размазывает ее по коже, едва касаясь подушечками пальцев, чтоб ни в коем случае не сделать больно. Это... так завораживает. Круговые осторожные движения, мятный запах и... Рин усиленно старается не думать, что желание пощупать поврежденную руку Соуске - это как-то ненормально вообще. Кончики лески, что ровными одинаковыми стежками туго стягивает края кожи, царапают пальцы. Плоть между швами набухла, выглядит неестественно, жутко, но Рин никак не может оторвать от них глаз.

Собственная реакция пугает, потому мужчина спешит упаковать это все обратно в бинты.

ххх

После выписки домой Соуске заходит осторожно, будто и не к себе вовсе. Осматривает квартиру, словно впервые здесь очутился. Настороженный, ощетинившийся, враждебный ко всему, оценивает окружение. Рин лишь чутьем понимает, что для друга не осталось ничего прежнего даже в старых привычных вещах. Потому что сам он уже не такой, и никогда не будет тем же, что и раньше. Соуске вынужден переучиться всему, что только знает и умеет.

Сумку Ямазаки берет и несет сам, наотрез отказавшись от помощи. Куртку на молнии тоже может стянуть, пусть и заняло это уйму времени, а вот с рубашкой расправиться все никак не получается, и он в сердцах дергает ткань до треска. Рин торопливо, но без лишней суеты, подбегает и начинает разбираться с мелкими пуговками, помогая Соуске, мрачнеющему с каждой секундой все больше.

Что ж. Похоже, учиться жить по-новому придется вместе.

На первых порах Рин помогает не то что одеваться и раздеваться, а даже есть. Что, естественно, не прибавляет ни капли настроения Соуске.

Мацуока видит, что Соуске никак не может привыкнуть к тому, что руки больше нет. Просто нет. Что он ничего больше не может ею сделать. Часто бывает, что Соуске рефлекторно тянется что-нибудь взять и каждый раз в темных глазах плещется горечь, злость и отчаянье, когда это не получается. Культя при этом странно двигается, и оно было бы смешно, не будь так леденяще жутко.

Но хуже всего, когда Ямазаки, такой сильный, такой волевой Ямазаки, периодически падает на пол, вскрикивая и постанывая от боли. От боли в руке, которой нет. На лбу его выступает испарина, он с беспомощной яростью смотрит на обезображенную конечность, чувствуя, как она горит, будто опять оказавшись между мощных челюстей взбешенного животного, боль дробится и кислым ядом разливается в сознании, растерянном, ведь болеть там нечему. И тем не менее, в такие моменты эта боль - единственное, что кажется Соуске по-настоящему реальным.

ххх

Когда Рин слышит шум и низкое, отчаянное рычание, то пулей срывается в ванную. Там плещется вода, на дне ванны вытекает из открытой бутылки шампунь, а Соуске стоит с разбитым кровящим кулаком и тяжело дышит. Взгляд его пустой и какой-то неосознанный. Одна из плиток на стене покрылась густой сетью трещин.

- Эй... - пытаясь не выдать беспокойства, зовет Рин и осторожно касается кончиками пальцев, на что Ямазаки лишь резко дергается. Наверняка он кусает губы сейчас, пытаясь собрать себя в кучу. Рин знает, что друг завел недавно такую привычку и часто жует губы в кровь.

Мацуока вздыхает, поднимает шампунь, давит немного себе на ладонь и принимается мылить порядком отросшие за последнее время черные волосы.

- У Тори кошка шестерых родила. Та, которую ему Макото подсунул. Он теперь носится по участку, не зная, что с ними делать. Момо все твердит, что лучше бы он жуков разводил, - Рин не спрашивает, что случилось. Что именно не вышло у Соу, из-за чего тот так рассердился. Нет, он рассказывает про всякую чепуху из участка, зная, что лишь это подействует.

Вряд ли Соуске его действительно слушал, но чуть привыкнув к неназойливому трещанию напарника (теперь уже бывшего, скорее всего) заметно расслабляется и присаживается на дно ванны, прикрывая глаза. Ему нравится, когда Рин моет его голову, а теперь делать это приходится довольно часто, - плавные массажные движения, ароматная пена, ласковые пальцы. Все это существенно успокаивает.

- Гиса записался на самбу. Рея с собой тащит, бедолага так и не научился плести лапти, так что наш человек-солнце решил сменить им сферу деятельности. Хотя мне кажется, Рей бы просто посидел дома хоть немножко, - улыбку слышно в голосе, и это все, что Соуске слышит, пока Рин оглаживает губкой его согнутую спину.

Рин смывает пену, вытирает Соуске и накладывает свежие бинты, а в голове крутится назойливая мысль, что тот как большая кукла.

И от этого становится так тоскно, так грустно, что, поддавшись порыву, Рин наклоняется и касается обнаженной кожи на плече губами. Мягко, тепло, мимолетно.

В этом поцелуе все его беспокойство, вся его забота и капля нежности. Капля, просочившаяся через стену, за которой этой нежности заперто тонны, океаны.

Соуске не возражает.

И так начинает повторяться из раза в раз.

Ни в чем больше не проявляя своей странной тяги, Рин лишь мелко целует обрубок руки, и с каждым разом длится это все дольше и дольше. Не сразу он позволяет себе коснуться неестественно гладкого участка кожи, которым залатали открытую рану. Соуске вздрагивает, но по-прежнему не возражает, лишь безмерно спокойно глядя на яркую макушку и расслабляясь всем телом.

Раскуроченные нервные окончания сыграли с Ямазаки занятную шутку, обеспечив того весьма выборочной чувствительностью на поврежденном участке. Местами он не чувствует ничего вовсе, даже если и надавить больно, в то время как иной раз от одного только дыхания, мазнувшего по остатку руки, все тело прошивает электрическим импульсом, который остро разливается внутри незнакомым, непонятным, но таким пряным удовольствием, что приходится откидываться на спинку дивана, прикрыв глаза и хватая воздух ртом.

Именно в один из таких случаев Соуске и ощущает прикосновение сухих мягких губ к собственным. Рядом с Мацуокой он чувствует себя в безопасности, а потому совсем пропускает момент, когда это парень успел прижаться так тесно и вовлечь в осторожный, плавный поцелуй.

А Рин же пытается подавить бурлящий внутри водоворот эмоций, внезапно поднявшийся и накрывший с головой. Их так много, они набивают тело ватным весом, заставляя падать на Соуске, прижиматься как можно плотнее и целовать его, пытаясь хоть таким образом найти всем этим чувствам выход. Чувствам, от избытка которых, кажется, у Рина будто треснула и разлетелась на щепки внутренняя плотина, о которой он сам даже не знал.

ххх

Проходит неделя, вторая. Соуске усердно разрабатывает плечо и руку, дабы не атрофировались мышцы, ведь им занялся отличный протезист и Ямазаки смеет мечтать о возврате дееспособности, хотя бы частично. Рин все так же старательно помогает ему, только перевязки теперь затягиваются на несколько дюжин минут, когда, упаковав руку в бинты, Мацуока вновь и вновь приникает к мощному, пышущему силой, несмотря на дефект, телу Соуске, прижимается кожа к коже, смешивая исходящий от них обоих жар. Соуске обнимает его, грубо сдавливая бока, и пылко отвечает на поцелуи, отключаясь в эти моменты от реальности.

Они не говорят об этом, не обсуждают и не выясняют отношения, просто претворяют оказание необходимой мед. помощи в непонятный, но приятным обоим процесс, во время которого становится жарко, звенит в ушах, а тело наливается мягкой тяжестью, что разносится до кончиков пальцев мчащейся внутри кровью.

В очередной раз привычно усыпая мелкими поцелуями чужое плечо, Рин понимает, что у Соуске быстрее начинает биться сердце - не слышит, но чувствует участившийся пульс под пальцами. И это мерное, ритмичное биение будто гипнотизирует, подобно дудке заклинателя змей. Он плавно перетекает к Соуске на колени, желая почувствовать эту пульсацию всем телом, вновь и вновь увлекает Ямазаки в порывистые поцелуи и настойчиво трется, пока не обнаруживает откровенно возбужденным не только себя, но и Соуске тоже.

Пара резких секунд уходит на принятие решения, и Рин, подрагивающими от переизбытка эмоций и чувств пальцами, развязывает узел на домашних штанах Соуске и стягивает их пониже, давая волю налитому члену, тут же прижавшемуся к подтянутому животу. Это волнительно, но совершенно не ощущается чем-то неправильным, наоборот, переступив последнюю черту, Рин чувствует, будто все встало на свои места. Быстро облизав пальцы, он заводит руку за спину и пытается подготовить себя, торопливо, неаккуратно, чем сам же и делает хуже.

Соуске не пытается возражать. Может, он и хотел бы что-то сказать по поводу происходящего, убедиться, что это правильно, уточнить, стоит ли им это делать, но он лишь тянет руку и бесконечно ласково касается зарумянившейся щеки, обращая на себя внимание. Рин поднимает голову и смотрит прямо в невероятного цвета глаза, мгновенно успокоившись и перестав суетиться. Еще один долгий, трепетный поцелуй, Соуске поглаживает его напряженную поясницу, пока сам Рин старательно растягивает себя. Под рукой нет необходимого, чтоб полноценно обеспечить секс, но к черту все, в любом случае, Рин не смог бы сейчас оторваться от Соуске, чтоб пойти за смазкой или презервативами (если таковые вообще в квартире имеются).

Рин облизывает ладонь и кое-как смазывает Соуске, вышибая гортанный хрип прикосновением к члену. Ямазаки большой и разгоряченный, дышит тяжело, прерывисто, обдавая кожу жаром, заставляя ее покрываться мурашками. Коснувшись губами родинки под ключицей, Рин приподнимается, крепко ухватившись за широкие плечи, и пристраивается так, чтоб было удобно. Смотрит напоследок в знакомые добрые глаза, сейчас подернутые рябью тревоги, и начинает плавно опускаться на Соуске. Он обжигает и давит изнутри, растягивает сильнее, чем Рин рассчитывал. Это больно, но кажется по-странному справедливым. Никто его не обвинял, но все равно, ответственность за потерянную руку Рин несет на себе, и эта режущая боль сейчас ощущается каким-то глупым искуплением, от нее совсем немножко, но становится легче. Потому Рин не останавливается, даже когда Соуске взволнованно сжимает его бедро, пытаясь притормозить, с трудом сдерживая рвущиеся инстинкты, диктующие, что нужно овладеть тем, чего так сильно желает, не медлить, не ослаблять.

И все же, приняв Соуске полностью в себя, Рину приходится остановиться и позволить себе немного привыкнуть к новым ощущениям. Он глубоко втягивает воздух и сжимает коленями чужие бедра. Упирается лбом в чужое плечо, с усилием унимая разбежавшуюся по телу дрожь. Ощущений так много, эмоций так много, Ямазаки так невозможно много. Рин чувствует, будто Соуске проник внутрь него весь, а не только отдельной частью тела, будто заполнил собой в середине все пустоты и полости. Проглотив этот безразборный прилив чувств, Рин начинает плавно раскачиваться, пока все еще обнимая Соуске за шею. Первые пробные движения быстро становятся все смелее, разгоняя кровь по телу.

Соуске смотрит на Рина снизу вверх, будто видит его впервые. Разметавшиеся волосы, прилипшие к вискам, крепко закрытые глаза, искривленные брови и закушенная в напрасной попытке сдержать голос губа - все это вызывает наивный восторг. Мужчина наклоняет голову и слизывает с подбородка незаметно соскочившую слезу. На языке остается яркий соленый привкус, нос щекочет насыщенный запах пота. Сам того не замечая, Рин цепляется за бинты, растягивая ненадежную ткань, нитки которой теперь щекочут грудь, но это все неважно, пока он с неприличными хлопками скачет на Соуске, даруя ни с чем не сравнимые ощущения.

Рин чувствует, как стягивается в паху густое удовольствие, укладывается тяжелыми кольцами, и из последних сил пытается сдержаться, обхватывая и сжимая Соуске. Но когда тот накрывает большой ладонью его член, размазывает по головке смазку и начинает дрочить, сил уже ни на что не остается, и Рин с громким стоном кончает, изливаясь на растрепанные бинты. Чувствует тут же, как пульсирует внутри член Соуске, видит, как тот напрягся, слышит, как он низко рычит. И понимает, что именно это и стало последним штрихом для полного удовлетворения.

Вставать не хочется, мыться не хочется, единственное желание - остаться лежать вот так на широкой груди, мерно восстанавливая дыхание. Рин подумывает шутливо попросить отнести его в ванную, но вовремя осекается, поджав губы. Сердце снова болезненно сжимается, но уже гораздо более приглушенно, чем раньше.

Собравшись с силами, Рин, наконец, поднимается на ноги. Член выскакивает из него с пошлым хлюпаньем, что смущает неимоверно, но мужчина держится, нагло ухмыльнувшись. Соуске наблюдает за тем, как Мацуока, стройный и красивый, разворачивается по направлению к ванной, как делает пару шагов и как по бедру течет его, Соуске, семя. Растерянный Рин не сразу понимает, что происходит, а когда все же осознает, то краснеет-таки до кончиков ушей, так, что лицо становится в тон волосам, и кидается в душ, громко хлопнув дверью.

Так что до кровати мужчина добирается совершенно обессилевший, но весьма умиротворенный. Укладывается в постель рядом с успевшим кое-как привести себя в порядок Ямазаки. Ни у одного из них даже мысли не возникло сегодня спать раздельно.

- Ты из меня будто душу вытрахнул, - тихо ворчит Рин, а Соуске лишь улыбается. И Рин понимает, что нет, душа все же пока при нем, потому что именно на ней стало безмерно тепло. Соуске не улыбался так уже целую вечность.

- Спи, - шепчет Ямазаки, целуя Рина в висок, и понимает, что сказал это в пустоту: Мацуока отключился мгновенно.

Впервые за бесконечно долгое время Соуске спокойно. Перед сном он не терзается никакими сомнениями и тревогами, не жалеет о прошлом, не боится будущего. Может быть, все не так уж и плохо, как казалось.

В одном Соуске точно уверен - все получится, пока у него есть Рин.

@темы: Free!, NC-17, ангст, романс

---

[William Flay]

Название: Каждую пятницу я в стрип-клуб
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: Free!
Жанр: AU, стеб
Пейринг: все без ума от Хару
Рейтинг: G
Дисклеймер: отказ.
Размещение: с разрешения.
От автора в высшей степени бесполезный текст. написан из-за гребаной официалки, которая никак не давала покоя.

Соуске понял, что есть в этом уже что-то нездоровое, когда к середине подошел уже второй месяц, как он ходит сюда каждую неделю.

Ровно полтора месяца назад он заглянул сюда случайно (как у него это обычно бывает, когда он идет в определенное место, а потом случайно заходит куда-нибудь не туда). Навскидку он сразу смог определить, что это явно не точка сбора группы поддержки для спортсменов, получивших травму (в результате пускания собственной жизни по наклонной ради лучших друзей), но решил остаться выпить пивка, раз уж такое дело.

Как вдруг заиграла приглушенная булькающая музыка и на сцену к пилону вышел ОН. Не то что бы Соуске так уж сильно увлекался красивыми мужчинами (не то что бы он вообще замечал кого-либо вокруг, кроме лучшего друга), но оторвать взгляда от вышедшего парня он никак не мог. Глаза глубокого синего цвета с выражением идеального безразличия, стройное тело, каждую линию которого подчеркивала обтянувшая черная ткань. И ласты. Такие, которые еще Жак-Ив Кусто любил на досуге носить. Они весело шлепали по сцене, создавая обворожительный диссонанс с выражением лица танцора. Вот тогда-то Соуске и попал.

Дальше - хуже. Рин начал что-то подозревать. Почему Соу пропадает каждый пятничный вечер? Где его носит? На что он лучшего друга-то променял?! Не в силах долго противостоять силе Риновых слезок, Ямазаки сдался и вот, в следующий раз за привычным уже столиком он сидит не один, а в компании ошеломленного Мацуоки. Его звонкий смех резко прерывается, чуть только Рин завидел ЕГО. Мацуоку окатило зрелищем, которого он никогда прежде не видел. И уже невозможно оторвать взгляд от рук, плавно расстегивающих молнию на груди. Танцор, не меняясь в лице, оголяет грудь и изящно выгибается, освобождая поочередно руки из плена плотно облегающей синтетики. Выглядит это так, будто он себя трогает, хотя на самом деле, этот чертов костюм аквалангиста от тела по-другому не отлепить. И все равно, каждое его движение будто пропитано непонятной сексуальностью.

Добродушный Макото не догадывался, на что подписывается, спросив, куда же это исчезают его друзья по пятницам. Дав клятвенное обещание молчать (под страхом быть брошенным искупаться в океан, хотя никакого океана поблизости и нет), Тачибана, сам того не зная, подписал себе приговор. Ибо он пропал, как только его взору открылось ЭТО. С грацией выброшенного на берег дельфина танцор под псевдонимом "Мокрая сакура" вновь хлопает ластами по сцене. У него невероятная растяжка и, судя по всему, недюжинная сила, ибо держаться на пилоне ногами вниз головой с таким балластом, не теряя равновесия, требует незаурядных навыков - и это поистине восхитительное зрелище. Макото сидит, раззявив рот, но никто не замечает этого, ибо все взгляды прикованы к танцу.

***

Когда Харука понимает, что больше не работает здесь за еду (он не особо дорого обходился клубу благодаря своим не привередливым предпочтениям), а получает кое-какие деньги, его это удивляет.

Из руководства никто уже не помнит, чьей пьяной идеей было выпустить его на сцену. Однажды в этот клуб просто пришел парнишка и изъявил желание танцевать. У него было единственное условие - свой костюм. Персонал клуба поржал на славу, но заткнулся, когда Харука вышел на сцену.

Это было настолько нелепо, что невозможно было оторвать глаз, и в то же время, ошеломительно притягивающе.

Наверное, основной заработок все же составляла странная компания, приходившая неизменно каждую пятницу. Харука уже даже успел их всех выучить. Один с больным плечом, вечно заказывающий что-нибудь с колой (виски-кола, ром-кола, бренди-кола, коньяк-кола, кола-кола); один с острыми зубами, вечно закатывающий первому истерики; один с кошачьей шерстью на футболке, вечно пытающийся помирить двух предыдущих; один в очках, вечно записывающий что-то в блокнот; один с нездоровой тягой к сладкому, вечно щупающий за что придется того, что в очках; один с жуком, вечно смеющийся над всем, что происходит с теми остальными; один похожий на того, что с жуком, только постарше; один с волосами как жвачка, вечно улыбающийся так, будто ему под столом кто-то отсасывает, но никто этого не знает; и вот последний раз прибавился еще один с блядородинкой под глазом, который пытался привлечь к себе хоть чуточку внимания, но без успеха.

Их чуть ли не каждый новый вечер становится все больше, будто клуб называется "Рукавичка".

И вот, настал тот день, когда они заказали приватный танец. Харука долго думал, не разнообразить ли свой номер чем-нибудь. Только вот вряд ли посетители обрадуются, если он отшлепает их слабосоленой селедкой. Как жаль, что у людей так расходятся вкусы. Потому он все же танцует так, как обычно, а они все молчат, уставившись на него, будто Хару не зависает на шесте, а проводит сеанс гипноза.

***

Соуске мало дела до того, кто там переводится в их группу, он слишком сосредоточен на своем мире, наполненном невозможностью плавать, болью и Рином (хотя он не всегда уверен, что последние два пункта вообще нужно разделять).
Но не может не обратить внимания на нового студента, когда тот заходит в аудиторию, окидывает всех взглядом дохлой рыбы и по просьбе препода сообщает:
- Нанасе Харука, второй курс. Люблю плавать, скумбрию и... немножко - танцевать.

@темы: стеб, Free!, G

---

[William Flay]

Название: Якби ти знав
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: Free!
Жанр: драма
Пейринг: СоуРин
Рейтинг: R
Дисклеймер: отказ.
Размещение: с разрешения.
От автора у меня рука не поднялась ставить в жанрах сонгфик. но написано и пронизано вот этой песней
Крихітка Цахес - Якби ти знав www.youtube.com/watch?v=VlRwxWfmr_w
перевод в конце текста.

Якби ти знав, як воно - вдома

В комнате глухо и пресно. Стоило бы включить свет, но Соуске лишь сидит и щелкает не-своей-зажигалкой, которую здесь для удобства оставил не-свой-Рин.
На клетчатый ковер падают предзакатные лучи, разливают по нему кислотой ярко-красные краски, медленно стекая к самому краешку - им здесь делать нечего. В спальне все еще дышит чужим присутствием разворошенная постель. В ванной каплями на кафеле, подобно мухам в янтаре, застыл чужой звонкий смех. На кухне остыл чужой кофе - ему теперь так же горько? На диване сидит чужой Соуске, щелкая зажигалкой.

Якби ти знав, як воно - самій

Тишина давит на виски, будто затягивая в вакуум.
Пусто.
Соуске включает телевизор и на тридцать девятом перещелкнутом канале выключает его обратно.
Соуске берет книгу и откладывает ее спустя пятнадцать минут, не прочитав ни строчки.
Становится гадко сидеть на осточертевшем диване.
Становится гадко жить в осточертевшей, гулко пустой без присутствия Рина, квартире.

Якби ти знав, як воно - годину потому

На полке стоят книги, которых Соуске туда не ставил. В раковине киснут чашки, из которых Соуске не пил. В коридоре одинокая пара тапок, которых Соуске не носит. В воздухе запах вишневых сигарет, которых Соуске не курит. На внутренней стороне век отпечатки картинок, которых Соуске не просил, но никогда не сможет забыть.
Никаких фото в рамке. Никаких записок на холодильнике. Никаких обещаний.

Ти би не випустив мене з обіймів

Соуске сползает по стенке на пол, прикрывая глаза и накрывая лицо ладонями. Тяжело, прерывисто вздыхает. В горле сухо, будто в глотку засыпали песка. В груди бьется сердце, будто качая по венам жидкий азот, разливая его обжигать внутренности до кончиков пальцев.
Будь Рин здесь рядом, он бы обнял крепко и сказал что-то типа "все будет хорошо".
Вот только Рина здесь нет.

Якби ти знав як воно - бути собою

Соуске никогда не считал, что любить Рина - это неправильно. Что в этом есть что-то зазорное.
В детстве они бегали вместе по улице и Соуске дул на разбитые колени, чтоб не болело, только бы Рин перестал плакать. В младшей школе Соуске задерживался в бассейне, чтоб подольше потренироваться и вместе пойти домой, только бы Рин не начинал плакать. В старшей школе Соуске молчал, сцепив зубы, чтоб выслушать истории о каждой стерве, посмевшей бросить, только бы Рин не захотел плакать.
Он всегда смотрел на Рина. На самую яркую, самую ослепительную вспышку света. Любовался и не думал, что этого делать нельзя. Нельзя наблюдать, как он завязывает по утрам лезущие в глаза волосы. Нельзя поправлять завернувшиеся воротнички на его рубашках. Нельзя накрывать одеялом, когда он засыпает как попало. Нельзя обнимать его и дышать словами "я люблю тебя". Нельзя раздевать его и сходить по нему с ума.

Якби ти знав як воно - спостерігати

Поэтому Соуске по сей день непонятно, почему Рин считает, что все равно должен искать и встречаться с девушками, когда у него уже есть Соу.
Но не остается ничего иного, кроме как наблюдать со стороны. Ведь Рин не может разделить свою жизнь с лучшим другом.
Наблюдать, как Мацуока соблазнительно улыбается очередной очаровательной пустышке (сперва прикусив нижнюю губу, а затем коротко ее облизав, Соуске так любит это мимолетное привычное движение). Она так не похожа на Ямазаки - маленькая, хрупкая, с длинными волосами и чайного цвета глазами. Слабая. От нее сладко пахнет. Тошно. У нее звонкий смех. Слишком громко.
Как Рин обнимает ее за талию, поправляет ей волосы, мимолетно касаясь кончиками пальцев шеи, от чего по тонкому телу проходит трепетная дрожь. Точно так же обычно делает сам Соуске. Интересно, Рин хоть понимает это?
Как Рин весело смеется и опрокидывает в себя очередную стопку текилы, отчаянно пытаясь убедить себя, что эта, столь непохожая на Соуске, девушка, ему действительно так нравится.
Соуске наблюдает, вновь сцепив зубы.

Якби ти знав як воно - займатись любов'ю

Зная, что после он все равно вернется в эту квартиру. К этому Соуске.
И Рин исправно возвращается. Его немного колотит и взгляд расфокусирован - он растерян, он разбит, он не понимает, что происходит и что с этим делать. Но отчаянно улыбается вышедшему из кухни Соуске, который уже несет ему кофе в чашке, из которой сам не пьет.
Рин виснет на чужой шее, ощущая всем собой крепкое сильное тело, руки с большими ладонями, обнимающие и переносящие в спальню.
Соуске целует так жадно, так отчаянно, что Рин начинает драть его плечи, моля о глотке воздуха. А Соуске иррационально думает, что пусть, что так и надо. Пусть забудет, как воздух рвет легкие, как колотится в груди сердце, как гонится по телу кровь - пусть бы он знал только Соу, дышал только Соу, бредил только Соу. Ведь Соуске живет только Рином.
Для него Рин подобен первому глотку воды за сутки. Он понимает, что это жизненная потребность, необходимость, настолько острая, что нужно утолить ее немедленно, ибо если он этого сию же секунду не сделает, то начнется истерика, он просто сойдет с ума.
Одежда летит на пол ко всем чертям и Соуске чувствует, как по телу, что он держит в руках, проходит нетерпеливая, жаркая дрожь. Рин смотрит с мольбой, тянет руки и Соуске приникает к светлой коже, пьет его, пытаясь насытиться столь щедрым даром. Пока у него есть такая возможность.
Рин отдает себя самого всего, отчаянно просит взять. И Соуске берет.
Накрывает бледную грудь своими невыносимо большими ладонями, царапая грубой кожей нежные соски, с силой ведет по бокам вниз, заставляя плоский живот судорожно поджаться, давит большими пальцами острые косточки на бедрах, пропитываясь этим видом. Тянет расслабленного Рина на себя и берет все, что ему дают.
В такие моменты ему не кажется, что сливаются только их тела - ему кажется, что он, наконец, становится дополненным. Ибо само существо его давным давно соединилось с Рином, растворилось в нем, переформировалось и влилось обратно в тело Соуске - одержимое, зависящее, обожающее.
Он двигается быстро и мощно, размашисто проникая внутрь Рина, и целует его мягко за ушком, чувствуя горьковатый запах грейпфрутов.
Чувствуя горьковатый привкус отчаянно-бОльной пустоты, просыпаясь утром один.

Якби ти знав як воно - поступово зникати

Соуске кажется, что когда-нибудь его не станет вовсе. Так, будто его никогда и не было. Или так, будто от него совсем ничего не осталось.
В квартире нет ничего его - ни вещей, ни запахов, ни воспоминаний.
Он не помнит, когда последний раз виделся с кем-то из друзей. Он не знает, что сейчас показывают в кино. Он чувствует себя жалким осколком, испаряющейся каплей.
Без Рина. Который об этом не знает.

Якби ти знав як вона схожа на мене

У миниатюрной девушки с чайными глазами и длинными волосами оказывается на удивление серьезный и настойчивый характер.
Соуске замечает, как она хмурится, когда Рин чудит что-то откровенно глупое.
Соуске замечает, как она улыбается уголком рта, наблюдая за Рином. Как молчит, слушая его голос.
Соуске замечает, как она поправляет завернувшиеся воротнички на его рубашках.
Соуске понимает, что не в силах смотреть на это. Потому что она ведет себя в точности так, как вел бы сам Ямазаки. Вел бы, но не может.

Якби ти знав як скоро повернешься знов

Рин открывает дверь своим ключом и даже не снимает обувь, падая на колени перед диваном, на котором сидит Соуске. Обнимает его за ноги и начинает сбивчиво бормотать признания. Нет, Рин не говорит "я тебя люблю".
Он говорит "прости, я не могу жить без тебя".
Он говорит "извини, я задыхаюсь без тебя".
Он говорит "прошу, будь со мной, умоляю тебя".
От него тяжело пахнет вишневым табаком, который перебивает родной горько-свежий запах.
Он мелко дрожит, пряча лицо в свитер на животе Соуске, все еще тесно прижимаясь к чужим ногам, и можно почувствовать, как отчаянно бьется его сердце.
Он только что сбежал с собственной помолвки, на которую Соуске идти отказался. Это так странно, обычно все заканчивалось гораздо раньше, ни о какой женитьбе речи не бывало, а в этот раз зашло так далеко. Настолько, что Соуске и правда начал немного опасаться, уж не останется ли Рин с ней.

Я підіймаю вгору білі знамена
Якби ти знав, як воно!

Соуске лишь обнимает горемычную голову, ласково поглаживая, перебирая длинные пряди. Рин снова плачет, Соу опять не смог его уберечь от этого.
Но у Соуске уже просто нет сил.
Он сидит на осточертевшем диване, удерживая сотрясающегося под его руками самого дорогого на свете человека.
Зная, что он уйдет.
Чтоб потом снова вернуться.
А затем вновь уйти.
Это напоминает глупое гадание на ромашке.
И Соуске правда не знает, на что выпадет последний лепесток.

перевод текста.

если б ты знал, как оно - дома
если б ты знал, как оно - самой
если б ты знал, как оно - час спустя
ты бы не выпустил меня из объятий

без тебя!

если б ты знал, как оно - быть собой
если б ты знал, как оно - наблюдать
если б ты знал, как оно - заниматься любовью
если б ты знал, как оно - постепенно исчезать

без тебя! если б ты знал.

если б ты знал, как она похожа на меня
если б ты знал, как скоро вернешься вновь
я поднимаю вверх белые знамена
если б ты знал, как оно!!

@темы: Free!, R, драма

---

[William Flay]

Название: Только по праздникам.
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: Free!
Жанр: романс, PWP
Пейринг: ХаруРин
Рейтинг: NC-17
Дисклеймер: отказ.
Размещение: с разрешения.
От автора: ко дню рождения Харуки в мою любимую группу vk.com/freeyaoi


"Люб­лю те­бя, На­насе, при­дурок!" гла­сила за­пис­ка из пе­ченья с пред­ска­зани­ем, ко­торое Ха­руке вру­чил Рин на Хел­ло­уин. Ха­рука, вро­де как, ни­како­го кос­тю­ма не го­товил, по­тому и слад­ко­го, на­вер­ное, по­лучать не дол­жен был, но Ма­цу­ока за­валил­ся к не­му и со сло­вами "ты сно­ва в ван­не, сой­дешь за ру­сал­ку" всу­чил злос­час­тную пе­чень­ку.

Ха­рука был шо­киро­ван до глу­бины ду­ши. Аж мор­гнул от удив­ле­ния. И чес­тно был оза­дачен этим воп­ро­сом еще це­лых два дня, но ни­каким по­пол­зно­вени­ям от дру­га, кро­ме как "под­ка­чай­ся до на­ших сле­ду­ющих со­рев­но­ваний", боль­ше не под­вергал­ся.

И все бы ни­чего, да толь­ко на Рож­дес­тво вмес­те с па­рой шер­стя­ных ва­режек Ха­рука по­лучил неж­ный по­целуй сна­чала в ла­донь, за­тем в каж­дый па­лец от­дель­но, пос­ле че­го Рин еще дол­го сжи­мал его ру­ки и вновь сбив­чи­во приз­на­вал­ся. Прав­да, на сле­ду­ющий день сно­ва вел се­бя как ни в чем не бы­вало.

В День Сур­ка семья по­чему-то вру­чила Ри­ну торт со свеч­ка­ми и заб­ра­ла гу­лять, так что от­ме­тить вмес­те не выш­ло.

На День Свя­того Ва­лен­ти­на Ха­руке дос­та­лась ко­роб­ка кри­вых, но вкус­ных са­модель­ных кон­фет. И, что ему пон­ра­вилось да­же боль­ше, - пол­но­цен­ный по­целуй в гу­бы. Соч­ный, дол­гий и весь­ма го­рячий.

По­целуй этот явс­твен­но от­да­вал шо­кола­дом, и это не ми­лая ме­тафо­ра, у Ри­на бы­ли слад­кие гу­бы. По­тому что на нер­вах он съ­ел боль­шинс­тво по­дарен­ных кон­фет сам. Хо­рошо хоть обер­тки снял.

День Кош­ки впер­вые про­шел для На­насе па­мят­но. Не то что бы он в этот день ви­дел хоть од­но­го пред­ста­вите­ля се­мей­ства ко­шачь­их, но к не­му тог­да при­шел Рин, при­гото­вил ка­као и дол­го, креп­ко об­ни­мал, усы­пая ще­ки мел­ки­ми по­целу­ями. И ког­да Ха­рука уж вко­нец ра­зом­лел, Рин вдруг от­че­го-то пок­раснел и слиш­ком пос­пешно ре­тиро­вал­ся.

День Де­тей при­шел­ся в ак­ку­рат на один из школь­ных тес­тов в стар­шей Са­мезу­ка, так что ког­да Ха­рука встре­тил дру­га у во­рот шко­лы, тот был ус­тавший и спе­шил еще по сво­им ка­питан­ским де­лам. Ко­неч­но, свой лас­ко­вый по­целуй он по­лучил, но тот по­лучил­ся сма­зан­ным и слиш­ком ко­рот­ким.

Жаль, что у них не при­нято от­ме­чать Ха­нуку и пер­во­май, так, гля­ди, де­ло пош­ло бы быс­трее.
Ха­рука не сов­сем по­нял, в чем при­кол и по­чему Ма­цу­ока приз­на­ет­ся ему в люб­ви лишь по праз­дни­кам, а в ос­таль­ные дни лю­бит толь­ко пла­вать. На­до приз­нать, его это да­же нес­коль­ко оза­дачи­ло.

***

И­юнь вы­дал­ся от­вра­титель­но жар­ким. И тем не ме­нее, в этом го­ду у Ха­руки есть за­боты по­важ­нее при­чаще­ния к лю­бому во­до­ему, ка­кой толь­ко мож­но най­ти.

Се­год­ня 29 чис­ло, а это зна­чит, что зав­тра у Ха­руки день рож­де­ния. А это вам не ка­кой-ни­будь по­ки-дей. Зав­тра Ха­руке по­ложе­но по­лучать по­дар­ки.

На сле­ду­ющий день па­рень про­сыпа­ет­ся, ох­ва­чен­ный лег­ким не­тер­пе­ни­ем, что для не­го не­харак­терно. При­нима­ет поз­драв­ле­ния от ро­дите­лей, за­тем от дру­зей, при­выч­но от­ка­зыва­ет­ся от по­дар­ка Ма­кото (на этот раз им дол­жен был стать ры­жий ко­тенок, стран­но, обыч­но они бы­ли бе­лыми), и на­чина­ет ждать ве­чера. Рин обе­щал зай­ти.

И Ма­цу­ока вы­пол­ня­ет обе­щание. Ха­рука да­же ус­пе­ва­ет по­дой­ти к две­ри рань­ше ма­тери. На по­роге мнет­ся Рин, те­ребя в ру­ках яр­кий свер­ток с бан­ти­ком.

До ком­на­ты Ха­руки они до­ходят мол­ча, а как толь­ко зак­ры­ва­ет­ся дверь, тут же на­чина­ют жар­ко, пыл­ко це­ловать­ся. Ха­рука по­нима­ет, что, ока­зыва­ет­ся, очень ждал весь день имен­но это­го. При­давив Ри­на к сте­не, он креп­ко об­ни­ма­ет и при­жима­ет к се­бе. Пес­трый свер­ток мнет­ся и па­да­ет на пол, ста­новит­ся не­чем ды­шать, но вов­се не из-за гра­дусов за ок­ном. Ма­цу­ока от­зывчи­вый и гиб­кий, так при­ят­но ощу­ща­ет­ся в ру­ках. Ха­рука прик­ры­ва­ет гла­за и чувс­тву­ет, как мяг­кой вол­ной по те­лу раз­ли­ва­ет­ся теп­ло. У это­го теп­ла за­пах и прив­кус Ри­на. И чувс­тву­ет­ся оно так же яр­ко, как ос­трые зу­бы, по­кусы­ва­ющие сей­час его ниж­нюю гу­бу.

Толь­ко Рин по­чему-то вдруг ста­новит­ся пун­цо­вым, что-то нев­нятно бор­мо­чет и пы­та­ет­ся выр­вать­ся. Ха­рука хму­рит­ся - ему это не нра­вит­ся, он не хо­чет ос­та­нав­ли­вать­ся и от­пускать. По­тому лишь силь­нее при­жима­ет сла­бо соп­ро­тив­ля­юще­гося Ма­цу­оку к сте­не, пос­ле че­го с лег­ким удив­ле­ни­ем об­на­ружи­ва­ет, в чем бы­ло де­ло. Шор­ты Ри­на то­пор­щатся и твер­дое упи­ра­ет­ся Ха­руке в бед­ро. Он смот­рит вниз и тя­нет­ся ру­кой, ка­са­ет­ся и пог­ла­жива­ет, с ин­те­ресом прис­лу­шива­ясь к сво­им ощу­щени­ям. Это стран­но. Но Рин, ах­нув, зап­ро­киды­ва­ет го­лову, хва­тая ртом воз­дух. Ха­руке очень нра­вит­ся наб­лю­дать, как сво­дят­ся к пе­рено­сице его бро­ви, как го­рят его ще­ки и ли­хора­доч­но блес­тят гла­за. По­тому На­насе лишь плот­нее об­хва­тыва­ет все еще спря­тан­ный тканью член и на­чина­ет ос­то­рож­но его лас­кать, пы­та­ясь не сде­лать боль­но.

- Н-нет, Ха­ру, не на­до... так... - пре­одо­левая дрожь, да­вит из се­бя Рин, но ка­кой смысл слу­шать, ес­ли он сам по­да­ет­ся бед­ра­ми навс­тре­чу. Ха­рука еще раз вни­матель­но рас­смат­ри­ва­ет ли­цо Ри­на, впи­тывая та­кую яр­кую, та­кую жи­вую ре­ак­цию. Об­ли­зав пе­ресох­шие гу­бы, он нак­ло­ня­ет­ся и при­кусы­ва­ет еще не ус­певшее за­гореть пле­чо, це­лу­ет и сно­ва не­силь­но ку­са­ет. Рин буд­то пь­янит, его хо­чет­ся съ­есть.

- Ох, прек­ра­ти, Ха­ру, я же... я ж сей­час уже... - Ма­цу­ока упи­ра­ет­ся ла­доня­ми в чу­жие пле­чи, пы­та­ясь от­тол­кнуть, но не ус­пе­ва­ет отс­тра­нить­ся до то­го, как зах­лебнуть­ся собс­твен­ным сто­ном. Те­ло все еще не­жит­ся в слад­кой ис­то­ме и тре­бу­ет­ся до­воль­но мно­го вре­мени, чтоб пе­ревес­ти ды­хание. Ког­да же он, на­конец, при­ходит в се­бя, то ощу­ща­ет прон­зи­тель­ный взгляд по­тем­невших си­них глаз, спер­ва буд­то ощу­пыва­ющий его все­го, за­тем впив­ший­ся во влаж­ное пят­но на шор­тах.

- На­насе, при­дурок... - пу­ще преж­не­го крас­не­ет Рин и вы­рыва­ет­ся-та­ки, нап­ра­вив­шись в душ. Ха­рука смот­рит вслед прис­таль­но и вновь об­ли­зыва­ет гу­бы.

В ком­на­те так жар­ко, что при­ходит­ся раз­деть­ся. За дверью шум­но пле­щет­ся во­да, как обыч­но, ус­по­ка­ивая Ха­руку, по­могая при­вес­ти в по­рядок мыс­ли. Ма­цу­ока вы­ходит из ван­ной мок­рый, све­жий и в до­маш­ней рас­тя­нутой фут­болке Ха­ру, ко­торую он ос­та­вил там ут­ром. Рин все пы­та­ет­ся на­тянуть ее по­ниже, ста­ра­ясь прик­рыть бед­ра, но по­луча­ет­ся с пе­ремен­ным ус­пе­хом.

- Дай мне хоть шта­ны ка­кие... - мнет­ся на од­ном мес­те Рин, ощу­щая се­бя не­лов­ко под вновь ус­трем­ленным на не­го взгля­дом, вни­матель­ным и, ка­жет­ся, нем­но­го жад­ным.

У Ри­на кра­сивые но­ги. Из­ги­бы мышц и под плав­ка­ми вид­но, но сей­час, не скры­тые син­те­тиком тка­ни, блед­ные и строй­ные, но креп­кие, они выг­ля­дят весь­ма... ап­пе­тит­но.

- Иди сю­да. Ты мне за­дол­жал за День Кон­сти­туции, - про­тяги­ва­ет ру­ку Ха­рука, ма­ня к се­бе.

- Но на День Кон­сти­туции не де­ла­ют по­дар­ков.

- Я знаю.

В гла­зах Ри­на мер­ца­ет стран­ный блеск и он ос­то­рож­но опус­ка­ет­ся на кро­вать.

От не­го пах­нет Ха­рукой. Шам­пунь, гель для ду­ша, фут­болка. И ви­деть его здесь, в сво­ей ком­на­те, ощу­щать его нас­толь­ко про­питан­ным со­бой, нас­толь­ко близ­ким - это вол­ни­тель­но и не­выно­симо при­ят­но. Ха­рука ре­ша­ет, что по­ра с этим всем что-то де­лать, ибо ждать сле­ду­юще­го по­целуя до Та­наба­ты ему сов­сем не хо­чет­ся.

Он тя­нет Ри­на на се­бя и тот охот­но за­бира­ет­ся на чу­жие ко­лени, сво­ими сжав бед­ра. В рас­тя­нутый во­рот выг­ля­дыва­ют ос­трые клю­чицы, к ко­торым На­насе тут же при­ника­ет гу­бами. У Ри­на мяг­кие во­лосы, влаж­ные, они при­ят­но хо­лодят ру­ку и ще­кот­но ма­жут­ся по ще­кам. У не­го слад­кие гу­бы и пре­рывис­тое ды­хание. Сколь­ко есть еще по­доб­ных ме­лочей, ко­торых Ха­рука о нем не зна­ет? Же­лание свес­ти их к ми­ниму­му ста­новит­ся неп­ре­одо­лимым, ког­да На­насе ва­лит его на кро­вать, нак­ры­вая собс­твен­ным те­лом. Фут­болка за­дира­ет­ся, все рав­но ого­ляя бед­ра, ко­торые Рин так ста­рал­ся спря­тать. Ха­рука ны­ря­ет под нее ла­донью, ощу­пывая креп­кие мыш­цы жи­вота, но ткань все рав­но ме­ша­ет. При­ходит­ся отор­вать­ся, чтоб стя­нуть столь не­дав­но на­детую фут­болку. У Ри­на кра­сивое под­тя­нутое те­ло. Ха­рука нак­ло­ня­ет­ся и ли­жет тем­ный твер­дый со­сок, ог­ла­живая ла­доня­ми грудь по бо­кам. Не то что бы это выз­ва­ло осо­бые впе­чат­ле­ния, но Рин так ин­те­рес­но вздер­нул бро­ви и чуть под­жал гу­бы, что за­хоте­лось пов­то­рить это сно­ва. И еще. Ма­цу­ока из­ви­ва­ет­ся в его ру­ках, ре­аги­ру­ет так от­кро­вен­но, так чувс­твен­но, что это все ни­как не мо­жет ос­та­вить Ха­руку рав­но­душ­ным. У не­го дав­но уже сно­ва сто­ит и На­насе чувс­тву­ет, что сам воз­бужден не мень­ше.

Он нак­ло­ня­ет­ся и плот­но при­жима­ет­ся ко­жа к ко­же, чувс­твуя, как мел­кая дрожь рас­те­ка­ет­ся до са­мых кон­чи­ков паль­цев. При­ходит­ся при­от­крыть рот в по­пыт­ке спра­вить­ся с по­тяже­лев­шим ды­хани­ем. Рин ле­жит под ним, рас­слаб­ленный и нап­ря­жен­ный од­новре­мен­но, не­тер­пе­ливо ер­зая. Ха­рука под­но­сит к его гу­бам ру­ку, тол­ка­ясь в теп­лое и влаж­ное, Ма­цу­ока пос­лушно гла­дит язы­ком паль­цы, прик­рыв гла­за. Нем­но­го удив­ля­ет­ся, ког­да На­насе от­би­ра­ет паль­цы и ве­лит об­ли­зать ла­донь, но вы­пол­ня­ет и это, ло­вя гус­той, на­сыщен­ный кайф от ощу­щения бли­зос­ти.

Ког­да Ха­руку на­чина­ет уже нем­но­го пот­ря­хивать от пе­ре­из­бытка эмо­ций и ощу­щений, он от­би­ра­ет ру­ку, быс­тро об­хва­тывая ею оба чле­на, сжи­мая их плот­но и тес­но, шум­но вы­дыхая сквозь зу­бы. Рин же нес­держан­но сто­нет, при­ходит­ся по­тянуть­ся и при­жать­ся к его гу­бам, чтоб не шу­мел слиш­ком. Прог­ло­тив па­ру всхли­пов, Ма­цу­ока креп­ко об­ни­ма­ет Ха­руку за шею, на­чиная бес­по­рядоч­но, глу­боко це­ловать, от­пуская сто­ны пря­мо в чу­жой рот. Виб­ра­ция его го­лоса ще­кочет неж­ную ко­жу и дви­жения На­насе ста­новят­ся все рез­че, все быс­трее, сколь­зя и при­жимая.

Ри­на так мно­го, а ощу­щения столь яр­кие, что это все с неп­ри­выч­ки ог­лу­ша­ет, де­зори­ен­ти­руя. Но в од­ном Ха­рука уве­рен на­вер­ня­ка - Ри­на хо­чет­ся вот так дер­жать в сво­их ру­ках це­лую веч­ность, а мо­жет, да­же нем­ножко боль­ше. До­водить его до ис­то­мы, впи­тывать его теп­ло, на­пол­нять­ся его бли­зостью, на­сыщать­ся его при­сутс­тви­ем, нас­лаждать­ся его го­лосом.

- Ха­ру... - Рин тя­нет­ся впе­ред и об­хва­тыва­ет ла­доня­ми чу­жое ли­цо, уто­пая, рас­тво­ря­ясь в глу­бокой си­неве. В его собс­твен­ных, блес­тя­щих вла­гой, гла­зах от­ра­жа­ет­ся так мно­го, что го­ворить ни­чего не при­ходит­ся.

- Я знаю. Я то­же, - шеп­чет Ха­рука, под­де­вая со ще­ки со­леную ка­пель­ку и це­луя про­чер­ченную ею до­рож­ку.

Рин улы­ба­ет­ся, об­ни­мая еще креп­че, за­тем вы­гиба­ет­ся всем те­лом, тре­пет­но нап­ря­га­ясь, в гру­ди зве­нит пос­ледний стон, ког­да он кон­ча­ет се­бе на жи­вот. Па­ру дви­жений спус­тя сле­дом за ним так же раз­ря­жа­ет­ся На­насе.

Они ва­ля­ют­ся на кро­вати, тя­жело ды­ша, и Рин уже яв­но от­клю­ча­ет­ся, нес­мотря на не­об­хо­димость при­вес­ти их обо­их в по­рядок. Воз­дух пах­нет по­том, рас­ка­лен­ной пылью и чем-то еще та­ким не­уло­вимым, че­го Ха­рука ни­ког­да преж­де не ощу­щал в сво­ей ком­на­те. Оп­ре­делен­но, это сы­тое, свет­лое чувс­тво при­нес с со­бой Ма­цу­ока. И Ха­руку ра­ду­ет, что мож­но не спе­шить, что те­перь все ре­шено и у не­го бу­дет вре­мя ра­зоб­рать­ся, что же это та­кое.

Есть ведь еще День взя­тия Бас­ти­лии, День де­сан­тни­ка, День Мо­ря, День Ко­фе.

Как бы то ни бы­ло, прос­нутся они зав­тра вмес­те в од­ной пос­те­ли. И, мо­жет, этот день не от­ме­чен крас­ным в ка­лен­да­ре, но очень чувс­тву­ет­ся как праз­дник.

Примечания:
Хеллоуин - 30 октября
Рождество - 24 декабря
День Сурка - 2 февраля
День Святого Валентина - 14 февраля
День Кошки - 22 февраля
День Детей - 5 мая
День Конституции - 3 мая
Танабата - 7 июля
День взятия Бастилии - 14 июля
День Воздушно-десантных войск - 2 августа
День Моря - 24 сентября
День кофе - 1 октября

@темы: Free!, NC-17, PWP, романс

---

[William Flay]

Название: Синдром Мюнхгаузена
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: Free!
Жанр: романс, PWP, AU
Пейринг: СосуРин
Рейтинг: NC-17
Дисклеймер: отказ.
Размещение: с разрешения.
От автора: написано по этому арту vk.com/photo-50734095_370012620
на соурин день для моего обожаемого соо vk.com/freeyaoi
я просто почесал свои фетиши.


Рин за­ходит в дом и зак­ры­ва­ет дверь за со­бой как мож­но ти­ше. Нем­но­го мор­щится - кровь из раз­би­той гу­бы ид­ти уже пе­рес­та­ла, но сад­нит при ма­лей­шем дви­жении. Да уж, се­год­ня он нем­ножко пе­рес­та­рал­ся.

Пе­рехо­дить к хард­фли­пу, по­жалуй, бы­ло ра­нова­то, но де­лать од­ни нол­ли ста­ло уже скуч­но, да­же че­рез план­ку. В ито­ге, се­год­ня до­мой он воз­вра­ща­ет­ся с раз­би­тыми лок­тя­ми и ко­лен­ка­ми, глу­боки­ми ца­рапи­нами на не пок­ры­том май­кой пле­че (ас­фальт ока­зал­ся бес­по­щад­ным) и не­весть как раз­би­той гу­бой, ран­ку на ко­торой пос­то­ян­но хо­чет­ся об­ли­зывать. От это­го во рту чувс­тву­ет­ся со­лоно­ватый ржа­вый прив­кус, что не­понят­ным об­ра­зом за­водит пар­ня. Он быс­тро бе­жит в ван­ную, что­бы смыть по­теки за­сох­шей уже кро­ви с рук и ног. Да уж, ви­док у не­го еще тот, не­уди­витель­но, что лю­ди гла­зели на ули­це. Бла­го, дос­ка в ру­ках все объ­яс­ня­ет.

Со­ус­ке сто­ит на кух­не и раз­го­вари­ва­ет по те­лефо­ну. Тон его, как обыч­но, ров­ный и спо­кой­ный, но да­же из­да­лека вид­но, как муж­чи­на хму­рит­ся. Рин опус­ка­ет го­лову и пле­чи, же­лая ка­зать­ся мень­ше. Ви­димо, опять зво­нят из шко­лы.

Со стар­шеклас­сни­ком Ри­ном Ма­цу­окой ни­ког­да не бы­ва­ет проб­лем - он ис­прав­но по­сеща­ет уро­ки, де­ла­ет все за­дания, дер­жит хо­рошую ус­пе­ва­емость и не ху­лига­нит. Единс­твен­ная не­зада­ча - не бы­ва­ет и дня, чтоб он не при­ходил на за­нятия без но­вых сса­дин и си­няков. Все ак­ку­рат­но об­ра­бота­но и зак­ле­ено плас­ты­рями, но не мо­жет ос­тать­ся не­заме­чен­ным. На воп­ро­сы па­рень лишь от­малчи­ва­ет­ся. Ког­да на­зой­ли­во-не­рав­но­душ­ный клас­срук поз­во­нил Ма­цу­оке до­мой, вы­яс­ни­лось, что ро­дите­ли маль­чи­ка у­еха­ли на год заг­ра­ницу, ос­та­вив сы­на с пле­мян­ни­ком ма­тери. Яма­заки-сан тут же явил­ся в шко­лу - он ока­зал­ся серь­ез­ным мо­лодым муж­чи­ной, ни­каких приз­на­ков то­го, что он мо­жет бить по ве­черам под­рос­тка, не бы­ло. Рас­те­рян­но­му клас­сно­му ру­ково­дите­лю приш­лось сог­ла­сить­ся, что маль­чик прос­то ув­ле­ка­ет­ся не­удач­ны­ми ви­дами спор­та, свя­зан­ны­ми с рис­ком трав­ма­тики. И по­чему-то, нес­мотря на при­род­ную лов­кость, всю эту трав­ма­тику со­бира­ет на се­бя.

- Со­ус­ке... сан, я вер­нулся, - ти­хо вы­дав­ли­ва­ет из се­бя Рин, сце­пив в за­мок ру­ки и не под­ни­мая глаз, ког­да муж­чи­на за­кан­чи­ва­ет оче­вид­но неп­ри­ят­ный раз­го­вор. Рин не ви­дит, но чувс­тву­ет на се­бе тя­желый серь­ез­ный взгляд, тут же под­ме­ча­ющий все но­вые ца­рапи­ны, из-за че­го ста­новит­ся еще бо­лее хму­рым. И та­ет под этим взгля­дом, не­жит­ся во вни­мании, чувс­твуя, как раз­ли­ва­ет­ся по все­му те­лу теп­ло.

- Са­дись, - ко­рот­ко, сдер­жанно. Со­ус­ке ни­ког­да не по­кажет, что он сер­дится на Ри­на, ни­ког­да не ста­нет ру­гать. Хо­тя мо­жет, сто­ило бы. Но он лишь дос­та­ет ап­течку (ко­торая уже и сто­ит-то на вид­ном мес­те, ни­куда ее не пря­чут) и опус­ка­ет­ся пе­ред Ри­ном на ко­лени с ва­той и пе­рекисью во­доро­да. Жид­кость ши­пит и пе­нит­ся, всту­пая в ре­ак­цию. Это на­вер­ня­ка неп­ри­ят­но и щип­лет, но Рин ни­ког­да не по­да­ет ка­ких-ли­бо приз­на­ков не­доволь­ства, всег­да охот­но поз­во­ляя се­бя об­ра­ботать. Со­ус­ке уже да­же не пом­нит, ког­да все так обер­ну­лось. По­хоже, во всем ви­нова­та его чрез­вы­чай­ная за­бота: ког­да па­ренек пер­вый раз вер­нулся до­мой с раз­би­той ко­лен­кой, Яма­заки с ним еще нес­коль­ко дней но­сил­ся. Нель­зя же поз­во­лить по­пасть ин­фекции!

А по­том их ста­нови­лось все боль­ше и боль­ше, по­ка Рин не стал хо­дить, с ног до го­ловы об­кле­ен­ный плас­ты­рем.
Сна­чала, ка­жет­ся, был ве­лоси­пед. Рин неп­ло­хо на нем ка­тал­ся, по­ка не на­чал с за­вид­ным пос­то­янс­твом па­дать. За­тем па­рень оп­ро­бовал ро­лики. Ни о ка­кой за­щит­ной эки­пиров­ке и ре­чи не шло, так что Со­ус­ке приш­лось здо­рово по­вол­но­вать­ся, по­ка Рин не стал на них дер­жать­ся по­луч­ше. Но толь­ко на­учив­шись нор­маль­но ез­дить, Ма­цу­ока и это то­же бро­сил. Те­перь вот скей­тборд. Ин­те­рес­но, что он при­дума­ет даль­ше? Прыж­ки с па­рашю­том? Дрес­си­ров­ка ль­вов?

- Ко­лени пусть под­сохнут, ут­ром зак­ле­им. Что там с пле­чом? Не вы­вих­нул хоть? - уже как-то об­ре­чен­но спра­шива­ет Со­ус­ке. Рин от­ри­цатель­но ка­ча­ет го­ловой, прис­таль­но гля­дя на муж­чи­ну. И этот взгляд, он та­кой стран­ный, Со­ус­ке буд­то чувс­тву­ет его фи­зичес­ки.

На пле­че глу­бокие рва­ные ца­рапи­ны, но, бла­го, хоть гря­зи с ас­фаль­та там не ос­та­лось. Со­ус­ке ос­то­рож­но обез­за­ражи­ва­ет пов­режден­ное мес­то, да­же сквозь ва­ту чувс­твуя, как го­рит ко­жа. И та­кое впе­чат­ле­ние, что этот жар раз­ли­ва­ет­ся по ком­на­те, по­тому что муж­чи­не уже сов­сем не­чем ды­шать.

У Ри­на ос­трые лок­ти и ко­лен­ки. Тон­кие, ка­жущи­еся хруп­ки­ми ру­ки и нож­ки, при этом стой­ко вы­дер­жи­ва­ющие все спор­тивные не­уда­чи. Он во­об­ще та­кой нес­клад­ный, уг­ло­ватый и то­щий, ма­лень­кий хвос­тик на за­тыл­ке смот­рится не­лепо, кеп­ка съ­еха­ла на бок, но... Со­ус­ке не мо­жет не приз­нать, что маль­чик уди­витель­но кра­сив. Он пос­то­ян­но об­ли­зыва­ет гу­бы, от­че­го у Яма­заки пе­ресы­ха­ет во рту, а гла­за его от­све­чива­ют не­понят­ным, смут­но опас­ным ог­нем.

- Со­ус­ке-сан, мне боль­но. По­моги мне, - нег­ромко и чуть хрип­ло вы­дыха­ет Рин. Со­ус­ке вздра­гива­ет и смот­рит в чу­жие гла­за нем­но­го об­ре­чен­но. Ведь это всег­да за­кан­чи­ва­ет­ся од­ним и тем же. Од­нажды, под­давшись не­понят­но­му по­рыву, Яма­заки по­цело­вал ос­трую ко­лен­ку, от­ве­тив на не­до­умен­ный взгляд прос­тым "чтоб не бо­лело". Ес­ли по­думать, имен­но с тех пор травм и на­чало ста­новить­ся все боль­ше.

Вздох­нув, муж­чи­на креп­ко, но ос­то­рож­но об­хва­тыва­ет тон­кое за­пястье, смяв ре­мешок-брас­лет. Под­но­сит чу­жую ру­ку к гу­бам и ка­са­ет­ся ос­но­вания ла­дони, ко­жа на ко­тором стер­лась еще по­зав­че­ра и те­перь пок­ры­лась шер­ша­вой кор­кой. Про­водит но­сом по ли­нии жиз­ни, до­бира­ясь до длин­ных паль­цев, трет­ся о них ще­кой, слег­ка ца­рапая неж­ную ко­жу ще­тиной, и пе­рево­рачи­ва­ет кисть, ка­са­ясь по оче­реди каж­дой сби­той кос­тяшки. Со­ус­ке от­пуска­ет ис­ка­лечен­ную ру­ку и нак­ло­ня­ет­ся, чтоб по­цело­вать тор­ча­щее из шорт ко­лено, пог­ла­живая го­лень, ис­пещрен­ную ца­рапи­нами раз­ной сте­пени дав­ности. На мно­гих из них все еще дер­жатся плас­ты­ри.

Чтоб дос­тать до пле­ча, при­ходит­ся под­тя­нуть­ся и приб­ли­зить­ся к Ри­ну поч­ти вплот­ную. Па­рень за­мира­ет, за­дер­жав ды­хание, и лишь вни­матель­но наб­лю­да­ет за про­ис­хо­дящим. Из­редка толь­ко ска­чет ту­да-сю­да ка­дык, ког­да Рин сгла­тыва­ет. Прик­рыв гла­за, Со­ус­ке ка­са­ет­ся гу­бами пок­раснев­шей ко­жи, при­жима­ет­ся и ши­роко про­водит язы­ком. На­вер­ное, Рин мор­щится, ведь это не дол­жно быть при­ят­но. Не дол­жно, но до че­го же при­ят­но. Пе­рекись осе­да­ет мед­ным прив­ку­сом на ко­же, кри­ча о том, нас­коль­ко это неп­ра­виль­но, но ник­то не об­ра­ща­ет на нее вни­мания. От Ри­на пах­нет грей­пфру­тами, и этот за­пах сво­дит Со­ус­ке с ума. Не­об­хо­димо оду­мать­ся, сей­час же отс­тра­нить­ся, но как толь­ко муж­чи­на со­бира­ет­ся с си­лами, Рин цеп­ко хва­та­ет его за пле­чо.

- Вот здесь еще, Со­ус­ке-сан. Мне так боль­но, про­шу те­бя, - па­лец, ука­зыва­ющий на раз­би­тую гу­бу, слиш­ком тон­кий, по­тому сус­та­вы на нем вы­деля­ют­ся че­рес­чур яр­ко. Со­ус­ке хо­чет ду­мать об этом, а не о том, как умо­ля­юще проз­ву­чало это "про­шу те­бя", как эти же сло­ва от­ра­жа­ют­ся во взгля­де и буд­то во всей пес­тря­щей уг­ла­ми по­зе. Он сно­ва хму­рит бро­ви, взгля­дом уго­вари­вая сжа­лить­ся, но Рин не­умо­лим. Па­рень прос­то смот­рит и вновь об­ли­зыва­ет сад­ня­щую гу­бу, от че­го в го­лове ста­новит­ся на­вяз­чи­во-пус­то, за­то тя­желе­ет в шта­нах. Не спо­соб­ный соп­ро­тив­лять­ся, Со­ус­ке тя­нет­ся и при­ника­ет к этим раз­би­тым гу­бам, сжи­ма­ет их сво­ими, по­сасы­ва­ет и, на­конец, уг­лубля­ет по­целуй. При­чем не пы­та­ет­ся быть лас­ко­вым - его уно­сит, в чем це­ликом и пол­ностью ви­новат Рин, так что все чес­тно.

Все те­ло но­ет, гу­ба, ка­жет­ся, сно­ва на­чина­ет кро­вить, но нич­то из это­го не име­ет зна­чения - столь ос­трое удо­воль­ствие ис­пы­тыва­ет Рин. Он сте­ка­ет со сту­ла на чу­жие ко­лени, при­жима­ясь тес­но, го­рячо, го­лод­но. Сей­час тот мо­мент, ког­да нуж­но вос­поль­зо­вать­ся воз­можностью - ведь обыч­но Со­ус­ке не поз­во­ля­ет се­бя ка­сать­ся, по­нимая, чем все за­кон­чится. И до сих пор не раз­ре­шая за­ходить слиш­ком да­леко. По­это­му Рин жад­но от­ве­ча­ет на по­целуй, ша­рит ру­ками по ши­рокой спи­не. Стя­гива­ет гал­стук, чтоб кос­нуть­ся шеи, по­сасы­ва­ет мяг­кое уш­ко и ду­ма­ет, что на­до бы про­колоть свое. Не­бось, с пир­сингом Со­ус­ке во­об­ще ме­сяц но­сить­ся бу­дет.

Но по­хоже, иг­ры Яма­заки быс­тро на­до­еда­ют: он за­пус­ка­ет боль­шую ла­донь в чу­жие во­лосы, рез­ко тя­нет и вновь ув­ле­ка­ет Ри­на в по­целуй, вы­бива­ющий из лег­ких пос­ледний воз­дух, зас­тавля­ющий кон­чи­ки паль­цев дро­жать, а гу­бы - не­меть. Он все еще ко­рот­ко по­дер­ги­ва­ет мяг­кие во­лосы, по­лучая от это­го смут­ное удо­воль­ствие, на­конец Ма­цу­ока ти­хо сто­нет, и ког­да Со­ус­ке уже ду­ма­ет сба­вить обо­роты, за­кон­чить этот фарс, зем­лю из-под ног вновь вы­бива­ет хрип­лое:

- Я хо­чу те­бя.

И ведь не врет, прав­да хо­чет - упи­ра­ющий­ся муж­чи­не в жи­вот член луч­ше лю­бого до­каза­тель­ства. Со­ус­ке тя­жело смот­рит пар­ню в гла­за, пы­та­ясь вну­шить то­му, что де­лать это­го нель­зя...

- Пой­дем в спаль­ню, ну же! Со­ус­ке...

...и ни­как не мо­жет ему от­ка­зать. Прос­то не мо­жет и все.

Они идут в ком­на­ту Ри­на, все еще об­ве­шан­ную пос­те­рами и зо­вущую пыль­ным ста­рым ноч­ни­ком со звез­да­ми.

Не то что бы Ма­цу­ока был ло­вела­сом, но ка­кой-ни­какой опыт у не­го име­ет­ся. И от­ли­чить всплеск гор­мо­нов от же­лания ко­го-то кон­крет­но­го он спо­собен. И ему ка­жет­ся, что еще ни­кого так не хо­телось, как че­лове­ка, ос­тавше­гося за ним прис­матри­вать.

- Ты же дол­жен за мной уха­живать, не так ли? - лу­каво свер­ка­ет Рин улыб­кой, прек­расно зная, как дей­ству­ет на муж­чи­ну. Вос­поль­зо­вав­шись се­кун­дной за­мин­кой, ва­лит его на кро­вать и ус­тра­ива­ет­ся на бед­рах. Раз­де­ва­ет его, то­роп­ли­во рас­сте­гивая пу­гови­цы и одер­ги­вая края ру­баш­ки.

У Со­ус­ке ши­кар­ное те­ло. Креп­кое, сла­жен­ное, Рин очень хо­тел бы иметь та­кое же. С ши­роки­ми пле­чами и твер­ды­ми мыш­ца­ми, ко­торые лег­ко мож­но про­щупать под ко­жей. Па­рень не мо­жет от­ка­зать се­бе в удо­воль­ствии и про­водит ла­доня­ми по под­тя­нуто­му жи­воту, очер­чи­вая ку­бики прес­са, по гру­ди все вы­ше, к клю­чицам. Нак­ло­ня­ет­ся и це­лу­ет пра­вое пле­чо. Со­ус­ке рас­ска­зывал, что в шко­ле за­нимал­ся пла­вань­ем и серь­ез­но тог­да пов­ре­дил его. Ин­те­рес­но, у не­го то­же бы­ли ге­мато­мы тог­да? Но­сил ли он по­вяз­ку? Как он выг­ля­дит, ког­да ему боль­но - за­мет­но ли это или ли­цо все та­кое же хму­рое? Рин ли­жет мощ­ный сус­тав и чувс­тву­ет, как на­чина­ет сла­бо дро­жать под ним Со­ус­ке. По­хоже, по­ра пе­рехо­дить к бо­лее ре­шитель­ным дей­стви­ям.

Па­рень тя­нет­ся к чу­жим брю­кам, и поч­ти сра­зу же его ос­та­нав­ли­ва­ет ру­ка Со­ус­ке. В его гла­зах пле­щет­ся столь­ко эмо­ций, про­яв­ле­ния ко­торых Рин ни­ког­да не ви­дел - вож­де­ление, сом­не­ние, страсть... Ка­жет­ся, буд­то он и хо­чет, и не хо­чет од­новре­мен­но.

Со­ус­ке все еще не уве­рен. Это же Рин. Маль­чик, ко­торо­го он обя­зан обе­регать все­ми си­лами. Ка­жет­ся, по­ка что с этим он не очень справ­ля­ет­ся.

Меж­ду ни­ми ведь нет кров­но­го родс­тва, мать Ри­на при­ходит­ся сес­трой его от­чи­му. И не рос­ли они вмес­те. Так от­ку­да эта при­вязан­ность и та­кая тя­га за­ботить­ся?

Со­ус­ке пом­нит: ему бы­ло поч­ти де­сять, ког­да они при­еха­ли в гос­ти к те­те и ему да­ли по­дер­жать кро­шеч­ный свер­ток. Он был та­кой лег­кий, вни­матель­но гла­зел, по­сасы­вая паль­чик. Те­тя тог­да еще уди­вилась, что Рин-чан спо­ко­ен, ведь он та­кой плак­са.

Вто­рой раз Со­ус­ке бы­ло уже без ма­лого шес­тнад­цать, он не хо­тел ехать к тет­ке в та­кую даль, ему бы­ло чем за­нять­ся, но ро­дите­ли нас­то­яли. Пя­тилет­ний ка­рапуз на тон­ких нож­ках по­бежал ему навс­тре­чу и упал, гром­ко рас­пла­кав­шись. Ес­ли так по­думать, то он с са­мого детс­тва скло­нен ка­лечить­ся. И уже тог­да Со­ус­ке об­ни­мал его, пог­ла­живая по спи­не и при­гова­ривая, что все бу­дет хо­рошо. А за­тем дул на раз­би­тые ла­дош­ки.

Те­перь Рин уже до­воль­но дол­го пы­та­ет­ся его соб­лазнить, при­чем спо­соб выб­рал до­воль­но стран­ный. Со­ус­ке не хо­чет приз­на­вать­ся да­же са­мому се­бе, что на са­мом де­ле спо­соб-то этот очень дей­ствен­ный. Он ус­тал. Ус­тал от пос­то­ян­но­го про­тивос­то­яния и борь­бы с са­мим со­бой.

По­тому, сми­рив­шись, Со­ус­ке прос­то стя­гива­ет с Ри­на фут­болку и лов­ко оп­ро­киды­ва­ет пар­ня на кро­вать, на­вис­нув свер­ху. Ка­жет­ся, тот все та­кой же лег­кий. Муж­чи­на оки­дыва­ет взгля­дом все пов­режде­ния, что яр­ко го­рят на блед­ной ко­же. Ни­чего серь­ез­но­го - Рин ни­ког­да не до­водил се­бя нас­толь­ко. И все же строй­ное те­ло выг­ля­дит изу­вечен­ным. И Со­ус­ке го­тов прок­ли­нать се­бя за то, что счи­та­ет это не­выно­симо кра­сивым. Он це­лу­ет си­няк у кос­точки на бед­ре, трет­ся но­сом у пуп­ка, ли­жет сеть из ца­рапин на бо­ку. Паль­цы на­щупы­ва­ют на го­лени ста­рый плас­тырь, ко­торый Со­ус­ке тут же сры­ва­ет, ощу­пывая зат­вердев­ший, за­пек­ший­ся по­рез. При­кусы­ва­ет чуть при­пух­шее и по­ка толь­ко рас­крас­невше­еся мес­то на пред­плечье - там зав­тра ра­золь­ет­ся си­няк, уж те­перь-то на­вер­ня­ка.
Со­ус­ке ни­как не мо­жет оп­ре­делить­ся, че­го ему хо­чет­ся боль­ше - лас­кать или тер­зать Ри­на.

Па­рень уже от­кро­вен­но воз­бужден и на­чина­ет ер­зать - ле­жать вот так, все еще в брю­ках, не­выно­симо. Со­ус­ке, на­конец, об­на­жа­ет их обо­их, и Рин об­легчен­но сто­нет, чувс­твуя го­рячее при­кос­но­вение ко­жи к ко­же. Это слиш­ком жар­ко, не­выно­симо, но сов­сем не хо­чет­ся от­ка­зывать­ся, по­тому Рин лишь раз­дви­га­ет по­шире но­ги, чтоб под­пустить Со­ус­ке еще плот­нее к се­бе. Уди­витель­но, но ка­кого-ли­бо стес­не­ния не ос­та­лось вов­се - он столь­ко раз об этом ду­мал, так дол­го до­бивал­ся, что как-то тор­мо­зить про­цесс ка­жет­ся поп­росту глу­пым.

Со­ус­ке вновь жад­но це­лу­ет его, об­хва­тывая боль­ши­ми ла­доня­ми бед­ра - Рин та­кой то­щий, фи­гура толь­ко на­чала нор­маль­но фор­ми­ровать­ся, так что ка­жет­ся, сож­ми муж­чи­на ру­ки чуть силь­нее - сло­ма­ет. По­тому не­об­хо­димо хо­рошень­ко под­го­товить его.

- У те­бя крем хоть ка­кой-ни­будь есть?

- Там... - Рин ма­шет ру­кой на тум­бу у кро­вати, в ящи­ке ко­торой на­ходит­ся не толь­ко крем, но и пре­зер­ва­тивы. Со­ус­ке хмы­ка­ет, лу­каво улыб­нувшись, Рин же лишь от­во­дит взгляд, слег­ка за­алев ще­ками.

Его хо­чет­ся лас­кать бес­ко­неч­но, до из­не­може­ния, но Со­ус­ке по­нима­ет, что они оба не вы­дер­жат та­кого. По­тому, раз­ма­зав крем на ру­ках, он быс­тро про­ника­ет внутрь гиб­ко­го те­ла, тя­нет его, весь­ма то­роп­ли­во, что так не по­хоже на всег­да сдер­жанно­го Яма­заки. И лишь наб­лю­да­ет за ме­чущим­ся на пос­те­ли Ри­ном. Как бе­ле­ет спер­ва при­кушен­ная гу­ба, а по­том на­лива­ет­ся кровью, ког­да ее вне­зап­но вы­пус­ка­ют из зах­ва­та зу­бов. Как он пря­чет в из­ги­бе лок­тя го­рящее ли­цо, хва­тая ртом су­хой воз­дух. Как под­жи­ма­ют­ся паль­чи­ки на но­гах. Как сво­бод­ная ру­ка ком­ка­ет прос­ты­ни.

Не те­ряя вре­мени, Со­ус­ке все до­бав­ля­ет паль­цы, уве­рен­но под­го­тав­ли­вая маль­чи­ка для се­бя. Су­дя по то­му, как све­лись к пе­рено­сице бро­ви, Ри­ну нем­но­го боль­но, но... он ни сло­ва не го­ворит. И де­ло яв­но не в том, что он бо­ит­ся. Прос­то он ведь уже сов­сем при­вык к бо­ли.

Со­ус­ке всю жизнь счи­тал се­бя весь­ма тер­пе­ливым, но Рин - его ис­клю­чение из всех пра­вил. С этим пар­нем он не мо­жет дер­жать се­бя в ру­ках, не спо­собен кон­тро­лиро­вать си­ту­ацию. Все, что он мо­жет, - это на­тянуть на се­бя ре­зин­ку и дать Ри­ну то, че­го тот так дол­го до­бивал­ся.

Со­ус­ке мед­ленно, ос­то­рож­но про­ника­ет в рас­слаб­ленное те­ло, хо­тя пе­ред гла­зами уже пол­зут бен­зи­новые пят­на от же­лания взять, от пот­ребнос­ти пол­ностью об­ла­дать, по­метить. Рин ти­хонеч­ко всхли­пыва­ет, не сдер­жавшись, гла­за его влаж­но блес­тят в не­вер­ном си­янии ноч­ни­ка. Яма­заки в тот же миг ос­та­нав­ли­ва­ет­ся.

- Про­дол­жай, - да­вит из се­бя Рин, до глу­боких сле­дов впи­ва­ясь в чу­жие пле­чи. Это боль­но. Это сво­дит с ума. В его го­лосе столь­ко уп­ря­мой уве­рен­ности, что Со­ус­ке охот­но под­чи­ня­ет­ся, на­чиная плав­но дви­гать­ся, рас­ка­чива­ясь внут­ри. Он уби­ра­ет ру­ку Ри­на от ли­ца, це­лу­ет рас­черчен­ные мок­рым ще­ки, со­бира­ет гу­бами вла­гу с рес­ниц, пог­ла­живая боль­шим паль­цем за­румя­нив­ше­еся ли­цо, слу­шая пре­рывис­тые вздо­хи, пы­та­ясь при­лас­кать нап­рягше­еся те­ло. Он мог бы не­жить­ся так це­лую веч­ность, вы­цело­вывая, вы­лизы­вая сво­его ма­лень­ко­го Ри­на.

Он мел­ко дро­жит, а бе­шеное би­ение сер­дца от­да­ет­ся во всем те­ле нас­толь­ко, что да­же Со­ус­ке мо­жет это чувс­тво­вать. Муж­чи­на так и про­дол­жа­ет ак­ку­рат­но, но нас­той­чи­во дви­гать­ся, зас­тавляя при­вык­нуть к се­бе, подс­тро­ить­ся, при­нять. При этом не­ус­танно лас­ка­ет, на­ходит гу­бами каж­дую сса­дину и ца­рапи­ну, неж­но це­лу­ет их, буд­то из­ви­ня­ясь за то, что Ри­ну приш­лось об­ра­щать на се­бя вни­мание та­ким спо­собом. И так до тех пор, по­ка Рин не из­ги­ба­ет­ся всем те­лом и не сто­нет так слад­ко, что все внут­реннос­ти под­ска­кива­ют в груд­ную клет­ку и скру­чива­ют­ся там в мур­ча­щий узел.

- Сде­лай так еще раз... - хри­пит па­рень, и Со­ус­ке с го­тов­ностью ис­полня­ет при­каз, пов­то­ряя пос­леднее удач­ное дви­жение сно­ва и сно­ва, сры­ва­ясь в рва­ный ритм. С си­лой сжи­ма­ет блед­ные бед­ра, до­бав­ляя к уже су­щес­тву­ющим си­някам но­вые. Тол­ка­ет­ся мощ­но, силь­но, по­нимая, что са­мое боль­шое удо­воль­ствие он по­луча­ет, наб­лю­дая, как Рин из­ги­ба­ет­ся и сто­нет в его ру­ках.

Ма­цу­ока от­кры­ва­ет­ся окон­ча­тель­но, рас­слаб­ля­ет­ся и за­киды­ва­ет но­ги на чу­жие бед­ра, скрес­тив ло­дыж­ки. Со­ус­ке та­кой боль­шой, ка­жет­ся все­силь­ным, ка­жет­ся, что с ним мож­но ни­чего сов­сем не бо­ять­ся. Ла­дони сос­каль­зы­ва­ют с его влаж­ной спи­ны, но Рин все упор­ней цеп­ля­ет­ся, же­лая быть как мож­но бли­же, еще тес­нее, еще плот­нее, по­ка меж­ду ни­ми не ос­та­нет­ся гра­ницы из воз­ду­ха и ко­жи, буд­то они мо­гут слить­ся во­еди­но, чтоб так и ос­тать­ся.

Со­ус­ке об­хва­тыва­ет боль­шой ла­донью член Ри­на, дви­гая ею рез­ко, быс­тро, и па­рень чувс­тву­ет, как удо­воль­ствие тон­ко ко­лет­ся в кон­чи­ках паль­цев, со­бира­ет­ся в па­ху тя­гучим, гус­тым ощу­щени­ем, чтоб в мо­мент ор­газма зас­та­вить вскрик­нуть, зап­ро­кинув го­лову и заж­му­рив­шись.

Рин так дол­го при­ходит в се­бя, что лишь ми­нуты и ми­нуты спус­тя с до­садой по­нима­ет - он про­пус­тил мо­мент, ког­да Со­ус­ке кон­чил. Это так обид­но!! На­вер­ня­ка муж­чи­на в этот мо­мент был не­веро­ят­но кра­сив. Мо­жет, да­же как-то по-но­вому нах­му­рил бро­ви. Мо­жет, при­кусы­вал гу­бу.

На са­мом де­ле Со­ус­ке низ­ко звал Ри­на по име­ни, но об этом па­рень уз­на­ет толь­ко в сле­ду­ющий раз.

Яма­заки уже ус­пел снять ре­зин­ку и про­тереть их обо­их кра­ем прос­ты­ни - все рав­но сти­рать ее по­том. Нуж­но соб­рать­ся с си­лами и пой­ти в душ, зас­та­вив Ри­на пой­ти вмес­те с ним.

Но Со­ус­ке лишь ва­ля­ет­ся на бо­ку в этой ком­на­те, уже не дет­ской, но слиш­ком тре­пет­ной для взрос­ло­го, и смот­рит на раз­ва­лив­ше­гося в ус­та­лос­ти Ри­на. Во­дит паль­цем по са­мым стой­ким плас­ты­рям, умуд­рившим­ся не от­ва­лить­ся пос­ле все­го, и за­дум­чи­во про­из­но­сит:

- Слу­шай, а да­вай ты зай­мешь­ся вя­зани­ем? Или вы­шив­кой? Я те­бе сам мо­гу нит­ки ку­пить.

Так у пар­нишки хо­тя бы бу­дут толь­ко паль­цы по­коло­ты, за­то все кос­ти це­лы. А обес­пе­чить си­няки и ца­рапи­ны друг дру­гу они мо­гут и са­ми, при­чем го­раз­до бо­лее при­ят­ным, чем трав­ма­тика, спо­собом.

@темы: Free!, NC-17, PWP, романс

---

[William Flay]

Название: bittersweet
Автор: Извращенец Вилли
Фандом: KuroShitsuji
Жанр: PWP
Пейринг: Винсент. джаст Винсент.
Рейтинг: R
Дисклеймер: отказ.
Размещение: с разрешения.
От автора: авторское видение героя.

Ее во­лосы раз­ме­тались по бе­лос­нежной прос­ты­ни, тон­кое те­ло дро­жит от жа­ра, ко­торым ком­на­та на­пол­не­на так, что его мож­но ре­зать но­жом. Она, бе­зус­ловно, хо­роша со­бой, весь­ма страс­тна и очень арис­токра­тич­на.
Но Вин­сента ма­ло вол­ну­ет из­ви­ва­юща­яся под ним де­вуш­ка. Все, что его ин­те­ресу­ет в ней, - это воз­можность по­лучить удо­воль­ствие.

Мо­лодой граф Фан­томхайв не­веро­ят­но кра­сив и зна­ет об этом. Пря­мой тон­кий стан, ве­личес­твен­ная осан­ка, бла­город­ный про­филь. Мо­лодой граф Фан­томхайв чрез­вы­чай­но оча­рова­телен и поль­зу­ет­ся этим. Ми­лая улыб­ка, бе­зуп­речные ма­неры и сколь­зя­щая в жес­тах уве­рен­ность в собс­твен­ной не­от­ра­зимос­ти.

Вин­сент пог­ру­жа­ет­ся в ее те­ло, со­вер­шенно не за­мечая гром­ко­го сто­на и су­дорож­но сжи­ма­ющих оде­яло паль­цев. Ему хо­чет­ся пос­мотреть, как это выг­ля­дит со сто­роны. Как нап­ря­га­ют­ся от дви­жения собс­твен­ные мыш­цы бе­дер и яго­диц. Как сво­дят­ся на ши­рокой спи­не ло­пат­ки. Как прос­ту­па­ют под бе­лос­нежной ко­жей ве­ны на ру­ках. Он со­вер­шенно уве­рен в том, что это бес­по­доб­но кра­сиво.

Вин­сент Фан­томхайв чрез­мерно уве­рен в се­бе, но не без при­чины. Он всег­да луч­ший. Он бе­зус­ловно иде­ален. Он соб­рался вы­иг­рать школь­ное спор­тивное со­рев­но­вание - зна­чит, одер­жал по­беду. Он по­шел учить­ся в прес­тижней­ший из кол­леджей - зна­чит, окон­чил с от­ли­чи­ем. Он при­нял по нас­ледс­тву дол­жность при ко­роле­ве - зна­чит, уро­вень прес­тупнос­ти стал стре­мить­ся к ну­лю. И да­же ког­да он ре­шит же­нить­ся, он ста­нет об­разцо­вым му­жем и иде­аль­ным от­цом.

По те­лу раз­ли­ва­ет­ся при­ят­ное теп­ло, слад­кое тя­нущее чувс­тво на­ходит свой вы­ход в шум­ном го­рячем вздо­хе. Вин­сент прик­ры­ва­ет гла­за и мыс­ленно ви­дит пок­раснев­шую ко­жу на ко­ленях, чуть под­жи­ма­ющи­еся от удо­воль­ствия паль­цы ног. Свою креп­кую, изящ­но изог­нувшу­юся спи­ну. Час­то взды­ма­ющу­юся от ды­хания грудь. Нос ще­кочет вы­бив­ша­яся прядь во­лос, ко­торую он уби­ра­ет плав­ным дви­жени­ем силь­ной ру­ки, ого­ляя ко­кет­ли­вую ро­дин­ку. Гла­за над ней свер­ка­ют от­блес­ка­ми оке­ана - так же прек­расны, глу­боки и опас­ны.
Вин­сент упи­ва­ет­ся про­ис­хо­дящим. Это от­да­ет нар­ци­сиз­мом, та­кое осуж­да­ет­ся об­щес­твом и счи­та­ет­ся вы­ходя­щим за рам­ки мо­рали. И все рав­но, ведь ник­то не пос­ме­ет воз­ра­зить, что Вин­сент Фан­томхайв пот­ря­са­юще прек­ра­сен. А по­сему у не­го есть пол­ное пра­во нас­лаждать­ся со­бой.
Де­вуш­ка сто­нет слиш­ком гром­ко и до­сад­но от­вле­ка­ет. Она бор­мо­чет ка­кие-то приз­на­ния и го­ворит, что граф ве­лико­лепен. О, ма­лыш­ка, буд­то он это­го не знал. Она из­ги­ба­ет­ся и за­ходит­ся в ор­газме с за­вет­ным име­нем на гу­бах, Вин­сент же улы­ба­ет­ся, нес­коль­ко снис­хо­дитель­но. На­вер­ное, это то­же выг­ля­дит кра­сиво. Но го­раз­до боль­ше его ин­те­ресу­ет, в ка­кую ли­нию изог­ну­лись бро­ви, ког­да он сам дос­тиг раз­рядки. Как под­жа­лись нем­но­го рас­крас­невши­еся гу­бы. Как раз­ме­тались взлох­ма­чен­ные во­лосы.
Она го­ворит, что он - луч­шее, что с ней слу­чалось. Граф же лишь улы­ба­ет­ся вновь - он не мо­жет от­ве­тить ей вза­им­ностью, но нес­коль­ко поль­щен столь над­рывной ис­крен­ностью. Ему да­же нем­но­го жаль де­вуш­ку, ведь они ни­ког­да боль­ше не ока­жут­ся в од­ной пос­те­ли. Прав­да, и это чувс­тво ис­па­ря­ет­ся, как толь­ко он вы­ходит за дверь, ос­тавляя ее оде­вать­ся.

Мо­лодой граф Фан­томхайв лю­бит лишь се­бя и зна­ет, что это впол­не зас­лу­жен­но.

@темы: KuroShitsuji, PWP, R